Во власти - Анни Эрно

с халдеями. В разделе с ее трудами значилось: «„Перенесение мощей святого Климента“, статья в работе». Мне вдруг стало весело, я представила, как с едкой иронией говорю В.: «Перенесение мощей святого Климента, какая увлекательная тема!» или: «Вот это я понимаю, текст, которого ждут все! После него мир не будет прежним!» и т. д. Перебирала все варианты этой реплики, способной уничтожить своей язвительностью труд другой женщины. Пока не осознала, насколько неправдоподобно, что автор этой статьи – она: взять хотя бы отсутствие какой-либо связи между халдеями и святым Климентом, папой и мучеником.

Я представляла, как звоню на тщательно выписанные номера преподавательниц, предусмотрительно набрав код 36–51, который не позволяет определить звонящего, и говорю: «Простите, здесь живет В.?» И если попадаю куда надо и получаю утвердительный ответ, то пользуюсь тем, что однажды он имел неосторожность рассказать мне о ее проблеме со здоровьем, и развязно спрашиваю: «Ну что, толстушка, как там твой чертов желчный пузырь?», а потом бросаю трубку.

В такие минуты я чувствовала, как во мне просыпается первозданная дикость. Я ясно видела всё, на что была бы способна, если бы общество не подавляло мои порывы: например, вместо того, чтобы просто искать имя этой женщины в интернете, я могла бы пальнуть в нее из пистолета с воплем: «Шлюха! – Шлюха! Шлюха!» Впрочем, иногда я так и делала, во весь голос, но без пистолета. В сущности, страдала я оттого, что не могла ее убить. И я завидовала зверским социумам с примитивными обычаями, где проблему решают за пару минут, похищая человека, даже лишая его жизни, и таким образом не дают мукам затягиваться (мои казались мне бесконечными). Теперь мне была понятна снисходительность судов к так называемым преступлениям на почве страсти и нежелание применять к ним закон, требующий наказывать убийц, – закон, основанный на здравом смысле и необходимости жить в обществе, но противоречащий другому, животному закону: жажде уничтожить того или ту, кто захватил твое тело и твой разум. По сути – это отказ осуждать жест предельного отчаяния, который совершает человек в тисках невыносимых страданий, жест Отелло и Роксаны[5].

Ведь всё, чего я хотела, – это снова стать свободной, скинуть этот груз изнутри вовне. И всё, что я делала, служило этой цели.

Я вспоминала девушку, которую В. бросил, когда мы познакомились. Тогда она злобно сказала ему: «Я в тебя иголки воткну». Теперь идея делать фигурки из хлеба и протыкать их булавками уже не казалась мне такой глупой. Но я пыталась представить, как мои руки копошатся в хлебном мякише, делают аккуратные проколы на месте головы или сердца, и видела кого-то другого, какую-то суеверную бедолагу. Я не могла «упасть так низко». И всё же соблазн упасть пугал и привлекал одновременно – это как склониться над колодцем и увидеть свое отражение, дрожащее в глубине.

Наверное, то, что я пишу всё это, не так уж отличается от втыкания булавок.

В целом теперь я признавала те формы поведения, которые прежде клеймила или высмеивала. «Как вообще можно так поступать!» превратилось в «я бы тоже так могла». Я сравнивала свое состояние, свою одержимость со случаями, о которых рассказывали в новостях, – например, как одна молодая женщина годами изводила бывшего любовника и его новую девушку по телефону, до отказа набивая их автоответчик сообщениями, и т. п. И если я видела женщину В. в десятках других, то саму себя проецировала на всех тех женщин, которые были не то безумнее, не то смелее меня и таки «съехали с катушек».

(Возможно, эта книга без моего ведома послужит кому-то таким же примером.)

Днем мне удавалось подавлять свои желания. Но ночью барьеры рушились и потребность узнать возвращалась с новой силой, словно дневная рутина и здравый смысл лишь на время усыпляли ее. И я отдавалась этой потребности тем легче, чем отчаяннее сопротивлялась ей весь день. Это было моей наградой себе за «хорошее поведение». Так люди с лишним весом с самого утра строго блюдут диету, а вечером поощряют себя шоколадкой.

Обзвонить всех в доме, где жили они с В., – я нашла в справочнике список фамилий и номеров – вот чего я больше всего хотела и больше всего боялась. Это означало разом прорваться к реальному существованию той женщины, услышать голос, который, возможно, принадлежит ей.

Однажды вечером я принялась методично набирать все номера, предварительно вводя код 36–51. Где-то был автоответчик, где-то долгие гудки, порой незнакомый мужской голос говорил: «Алло?», и тогда я клала трубку. Если отвечала женщина, я спокойно и уверенно просила позвать В., а когда она удивлялась или говорила, что таких здесь нет, заявляла, что ошиблась номером. Я перешла к действиям, шагнула в мир недозволенного, и это будоражило мне кровь. Напротив каждого номера я тщательно делала пометки: мужчина или женщина, автоответчик, замешательство. Одна женщина без единого слова бросила трубку, едва услышав мой вопрос. Я была уверена, что это она. Позже это перестало казаться мне весомой уликой. Вероятно, «ее» номера в справочнике не было.

Одна женщина из списка, некая Доминика Л., надиктовала в голосовом приветствии номер своего мобильного. Я решила не упускать ни единого шанса и наутро сразу его набрала. Веселый женский голос ответил с легким нетерпением, выдававшим радость оттого, что кто-то наконец-то позвонил. Я молчала. Голос, внезапно насторожившись, настойчиво повторял: «Алло?» В конце концов я положила трубку, так и не сказав ни слова. Было неловко и удивительно обнаружить у себя такую простую демоническую власть – внушать страх на расстоянии и совершенно безнаказанно.

Тогда я не задавалась вопросом, достойно ли мое поведение, мои желания. Я не задаюсь им и сейчас, когда пишу. Порой мне кажется, что именно такой ценой вернее всего достигается истина.

Я пребывала в такой неопределенности и так жаждала знать, что временами уже отброшенные версии вдруг снова поднимали голову. Моя способность устанавливать причинно-следственные связи между самыми разрозненными фактами была поистине поразительна. Например, тем вечером, когда В. отменил назначенное на следующий день свидание, я услышала, как телеведущая заканчивает прогноз погоды словами «завтра именины у всех, кого зовут Доминик», и решила, что это и есть имя той женщины: он не может встретиться со мной, потому что у нее именины, они вместе пойдут в ресторан, устроят ужин при свечах и т. д. Подобные рассуждения в мгновение ока выстраивалась в логическую цепочку. Я даже не ставила их под сомнение. Мои резко холодеющие руки и сердце, которое «пропускало удар», когда я слышала имя «Доминик», подтверждали их справедливость.

В этих судорожных поисках и сопоставлении знаков можно увидеть игры заблудившегося разума. Но я вижу в них скорее поэтическую функцию – ту самую, которая присуща литературе, религии и психозам.

Впрочем, я пишу о ревности так же, как ее проживала – отслеживая и собирая свои желания, ощущения и действия того периода. Только так я могу придать этой одержимости материальную форму. И я постоянно боюсь упустить что-то важное. В общем, писательство как ревность к реальности.

Однажды утром мне позвонила Ф., подруга моего сына. Она переехала и хотела дать мне свой новый адрес в XII округе. Хозяйка квартиры часто приглашала ее на чай, давала книги, «она преподает историю в Новой Сорбонне». Эти слова, прозвучавшие посреди обычной болтовни, показались мне ошеломительной удачей. Итак, после нескольких недель бесплодных поисков детский голосок Ф. даровал мне возможность узнать имя другой женщины, которая преподавала тот же предмет в том же университете, что и хозяйка ее квартиры. Но я считала недопустимым втягивать Ф. в свои поиски и обнаруживать любопытство, необычный и явно нездоровый характер которого не ускользнул бы от нее. Я уже положила трубку, решив не поддаваться искушению, но никак не могла избавиться от желания перезвонить Ф. и попросить ее разузнать у своей хозяйки о той женщине. В голове у меня сами собой возникали слова, с которых можно было бы начать этот разговор с Ф. Через несколько часов страстное желание, жаждущее удовлетворения, взяло верх над страхом выдать себя: вечером, в состоянии извращенца, который наконец убеждает себя, что в его