Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Однажды как-то Кирилла окликнули на магаданской улице, наскрипучих деревянных мостках. У него даже голова крутанулась от этого оклика –голос прилетел из «гобелена», то есть из нереальной страны, из СеребряногоБора. Две кургузые фигуры бывших зеков в ватных штанах, разбежавшись мимо испоткнувшись, теперь медленно, в изумлении, друг к другу оборачивались. Изполуседого обрамления косм и бороды, из дубленых складок лица на Кирилласмотрел Степка Калистратов, имажинист, неудачливый муж его сестры Нины.«Степка, неужели выжил?!»

Оказалось, не только выжил, но даже как-то и приспособилсябывший богемщик. Вышел из лагерей значительно раньше Кирилла, поскольку и селраньше. Работает вахтером на авторемонтном заводе, то есть ни черта не делает,как и всю жизнь, только пишет стихи. Что ж ты, и в лагере стихи писал? Степанпомрачнел. В лагере ни строчки. Вообрази, за десять лет ни строчки стихов! Аздесь вот пошла сплошная «болдинская осень». А второй посадки не боишься,Степан? Нет, теперь уже ничего не боюсь: главное за плечами, жизнь прошла.

Степан свел Кирилла со своей компанией. Раз в неделюсобирались у двух петербургских литературных дам, которые сейчас работалиняньками в детучреждении. На шатких табуретках сидели, положив ногу на ногу,будто в гостиной Дома литераторов. Говорили о ранних символистах, о ВладимиреСоловьеве, о культе Софии.

Не Изида трехвенечная

Нам спасенье принесет,

А сияющая, вечная

Дева Радужных Ворот... —

декламировал некто с феноменальной памятью, бывший сотрудникИнститута мировой литературы, ныне пространщик в городской бане.

Казалось бы, что еще нужно человеку, который оставил своюмарксистскую веру, будто змеиную кожу, в каторжных норах Колымы?Расконвоированность, хлеб насущный, радость и робость новой веры, мистическиестихи в кругу утонченной интеллигенции, да ведь это же ренессанс «серебряноговека» под дальстроевской маскировкой! Кирилла же не оставляло чувство своейнеуместности в магаданском раю, едва ли не вороватости какой-то, как будто он,если пользоваться блатным жаргоном, «на халяву причимчиковал к итээровскомукостру». Встречая беспрерывно прибывающие новые этапы и провожая отправляемыепосле санобработки на север, в рудники, он видел себя в их рядах. Вот для этогоон был рожден, Кирилл Градов, а не для чего-нибудь другого. Уйти вместе совсеми страждущими и вместе с ними исчезнуть.

Вот и сейчас, глядя на выход этапа из чрева «Феликса», онощущал в себе сильное желание пройти сквозь цепь солдат и слиться с этойизмученной трюмным смрадом, вонючей толпой. Он так и не научился видеть в этихразгрузках привычное, бытовое, рабочее дело. Всякий раз при разгрузках, привыходе человеческих масс из стальной упаковки на простор каторги слышалось емукакое-то симфоническое звучание, орган с оркестром, трагический голосневедомого храма.

Вот они выходят, и жадно хватают ртами щедроты Божьейатмосферы, и видят ясность небес и мрак новой земли – тюрьмы, в которой двумтретям из них, а то и трем четвертям предстоит скрыться навеки. Так или иначе,дни полуудушья, качки, тошноты позади. Пока их сортируют в колонны, можнонасладиться ненормированными дозами кислорода. Они шевелятся, покачиваются,поддерживают друг друга и оглядывают новые берега. Может быть, для солдат и длявохровского офицерья в этих минутах ничего нет, кроме рутины, для зеков же, длялюбого из нового этапа, каждый миг сейчас полон значения. Не из-за этого ли тути слышится Кириллу какая-то трагическая и все-таки ободряющая музыка? Вот также и я одиннадцать лет назад, выкарабкавшись из трюма «Волочаевска»,ошеломленный воздухом и ширью, испытал какое-то, неведомое раньше грозноевдохновение. Тогда я еще не хотел думать о том, что это могло быть приближениемк Богу.

Этап с котомками, узлами, перетянутыми веревкой чемоданамисобирался толпой на причале у подножия мостовых кранов. Видны были то тут, тотам остатки чужеземного обмундирования – то шинель нерусского кроя, тошапчонка, в которой угадывалась бывшая четырехугольная конфедераточка, тофинский армейский треух. Да и среди штатского барахла вдруг мелькало нечто,чудом залетевшее сюда из модной европейской лавки, – шляпенка ли тонкогофетра, клетчатый ли шарф альпака, неуместные ли в стылой грязи штиблетики...Сквозь ровный гул иной раз прорывалось какое-нибудь нерусское имя или возгласиз иных, придунайских наречий... В непотребности измученных лиц вдруг начиналсветить странно восторженный взгляд, впрочем, не обязательно и зарубежный:может быть, и русские глаза не все еще потеряли способность к свечению.

Солдаты оттеснили мужской этап от борта «Феликса» за рельсы.Началось излияние женской части груза. Сразу возникла другая звуковая гамма. Средиженщин в этот раз явно преобладали галицийские крестьянки. Общность, должнобыть, придавала смелости их голосам, они галдели как на ярмарке. Их тожеоттеснили за рельсы, прямо к подножию клыкастой и мшистой сопки, и там началисортировку.

Кирилл и другая обслуга санпропускника ждали соответствующихуказаний от командования. В зависимости от степени завшивленности и количестваинфекционных заболеваний определялся уровень санобработки одежды. В связи свечной нехваткой спецовок надо было решить, по какому принципу и скольковыдавать бушлатов, штанов, чуней, а также какого срока спецодежда пойдет врасход: большинство этих бушлатов, штанов и чуней были латаными-перелатаными,сущее тряпье, достающееся вновь прибывшим от тех, кто никогда уже свои бушлаты,штаны и чуни не востребует. Решался вопрос, кому выдавать одежку, а кто еще всвоем до приисков и лагпунктов дотянет. Кирилл, хоть ему и запрещалосьразговаривать с заключенными, многим объяснял, что в лагпунктах могут им выдатьчто-нибудь более доброкачественное. Ну, а уж если получил тряпье изсанпропускника, сменки не жди. Нередко он также говорил новичкам, что он и самеще вчера был таким же, как они, что вот отбухал десятку и вышел, выжил.Новички смотрели тогда на него с острейшим любопытством. Многим он давалнадежду этой информацией – все-таки жив человече, уцелел, значит, и у нас естьшанс, значит, не такое уж это гиблое место «Колыма, Колыма, чудная планета»...Кое-кто, однако, взирал с ужасом: десять лет, от звонка до звонка, как вот этотпапаша! Неужели ж и наши десять, пятнадцать, двадцать лет вот так же пройдут, иникакого чуда не произойдет, и не распадется узилище?