Добронега - Владимир Романовский

— Хелье, мальчик мой, друг мой любезный, — сказал он почти умоляюще. — Ну съезди ты в Хольмгард, что тебе стоит. Заодно развеешься. Деньги на путешествие я тебе дам. А? Не знаю, когда вернется из похода норвежская сволочь, но ведь вернется же. И тогда будет поздно. Ну, пожалуйста.

— Ладно, — смилостивился Хелье. — Подумаю.

* * *

Вот уже полгода любимым местом Хелье было взморье. Сидеть и смотреть на волны — любимое занятие. Даже в непогоду.

Предпочла грека…

Откуда он взялся, этот грек? Никто и не думал до его появления предъявлять Хелье какие либо претензии по поводу происхождения. Семья Матильды сидела по уши в долгах, ей грозила потеря земель и даже продажа некоторых ее членов в рабство, и все давно с этим смирились! Никто не возражал против брака Хелье и Матильды, никто! Кроме ее брата, конечно, но брат не в счет, с братом Хелье бы как-нибудь сам разобрался. Но вынырнул этот… грек… и заплатил все долги. И как награду взял себе Матильду. То есть попросту ее купил! Большинство людей так или иначе продажны, а женщины особенно, поскольку им почти всегда есть, что продать. Но Матильда была другая. Непродажная. Надменная. Неподкупная. До появления грека.

Неприступная Матильда ни разу не позволила Хелье себя поцеловать. Хелье не возражал — Матильда являлась ему загадочным и возвышенным саксонским божеством, хозяйкой его, Хелье, существования. Ее молчаливое согласие с его планами — женитьба, дальнейшая жизнь вместе — представлялась Хелье великой милостью. Ему, Хелье, позволили подняться на сверхъестественную высоту. Пожелания ее были для Хелье приказами, капризы долгом, он благоговел перед нею. Благоговел настолько, что в жалкую минуту подарил ей семейный амулет, доставшийся ему от матери — серебряный, на цепочке, старинный, с изображением сверда и полумесяца. Такое дарят только невестам. Матильда амулет после уговоров взяла, и даже некоторое время носила его на груди. Грек всех уравнял. Хелье сперва посмел обидеться на любимую девушку, а потом разозлился. И злился бы дальше, кстати говоря, и забыл бы о ней в конце концов, если бы не письмо, найденное им в дупле вяза, кое дупло он и Матильда два года пользовали, обмениваясь сведениями. Не веря себе, все еще думая, что Матильда просто ждала все это время, не подвернется ли кто получше, Хелье извлек скрученный в трубку и перевязанный лентой пергамент.

«Любимый…» — так начиналось письмо.

Ого. Ни разу не назвала его так Матильда за все время ухаживания. Хелье устроился под вязом и прочел послание три раза подряд.

Логика женщинам не свойственна. Что значит — так велел родовой долг? А если бы родовой долг велел бы ей ехать в Африку и быть там съеденной пигмеями, она бы поехала? Что значит — на моем месте поступил бы так же? Как он, мужчина, может оказаться на месте женщины? На юг, смотреть на дом — зачем? Обещал ей длительное путешествие… Хелье представил себе… Киев. Полгода в Киеве. Что же, поехать в Киев и украсть ее? Можно, конечно. Но почему бы ей самой не попробовать сбежать? Почему он, Хелье, всегда должен делать все, а она ничего? И это ханжеское «твоя» в конце. Вот же стерва.

Киев. Киев… Город конунга, а по-славянски князя, Вальдемара. Владимира, как его там величают. Киев веселый, Киев раздольный, Киев развратный, невероятный, блистательный, Киев — мечта каждого молодого воина. Киев — где никогда не закрываются кроги, где всегда тепло, где люди умны и вежливы, где, говорят, женщины играют значительную роль в правлении. Киев, союза с которым давно и безнадежно ищет немецкий император, Киев, перед которым дрожит и на который надеется Византия, Киев, с этикетом и кодексом чести, Киев на широкой реке Днепр, Киев — бывший колониальный, но давно уже получивший, или взявший силой, все права и привилегии метрополии и свысока смотрящий на бывшего хозяина, а ныне почти вассала — Скандинавию (как некогда назвал этот регион Плиний Старший в своей «Естественной Истории»).

Три блистательных города есть на свете — Рим, Константинополь, и Киев. Рим — много раз разрушенный варварами, старый, дряхлый, погрязший в неестественной смеси отживших традиций, южного цинизма, и извращенного, поверхностного христианства. Константинополь — пестрый, безалаберный, и тоже старый, многовековой. И Киев — город молодой, кипящий жизнью, город будущего.

Деревенщине все равно, где жить. Даже рожденные в столицах на всю жизнь, бывает, остаются провинциалами. Но каждый цивилизованный молодой человек мечтает попасть в Киев и утвердиться там — в новом Константинополе. Киев — где женщины свободно ходят в одиночку по улицам, где что ни день устраиваются представления, где щепетильные воины встречаются в поединках по строгим правилам.

Где, шепнул ему внутренний голос, не прекращается борьба за власть. Где непрерывно интригует и составляет заговоры еще очень молодая, но уже легендарная, Добронега. Где удачливость, предприимчивость и доблесть щедро вознаграждаются.

Неприятная мысль посетила Хелье. А не Киев ли тут причиной? Может, Матильде захотелось покрасоваться, поблистать в обществе, и предвидела она, что, выйдя замуж за Хелье, проведет она всю жизнь в Сигтуне, за два века существования так и не переставшей быть захолустным городком, а то и в Хардангер-Фьорде, где у родителей Хелье имелись какие-то земли, или, того хуже, в лесном Смоленске, среди провинциальной, кичливой и глупой славяно-варангской кодлы, величающей себя аристократией? А ей хотелось в Киев. Хелье с ужасом вспомнил, что она об этом говорила, и даже писала ему в письмах, а он не обратил внимания. Дурак! Следовало пообещать ей, что как только они поженятся, он сразу же приступит к постройке ладьи славянского типа. А грек сразу показал Матильде… драккар, не драккар — здоровенную посудину, на которой, как он сказал, они пойдут морем до самой Венеции (она, захлебываясь, рассказывала об этом изнывающему от скуки, ревности и злобы Хелье). Пойдут — мимо саксонских земель, тех самых, из которых семья Матильды десять лет назад бежала от датских захватчиков. Чтоб они там опрокинулись по пути!

Хелье представил себе… далеко не в первый раз… как старый противный грек раздевает Матильду… а она радостно позволяет ему… и он кладет ее на спину, на ложе, и ложится сверху на атласное тело, всем своим весом… и видна отодвинутая в сторону нога Матильды, чуть согнутая в колене… и ее грудь, которую грек ласкает волосатой греческой рукой… и ее золотые волосы и счастливая улыбка на лице.

Уеду в Киев и предамся там разврату, подумал Хелье.

Сам он познакомился с греком случайно. Впрочем, судя по всему, жизнь и действия грека редко посещала случайность. Возможно Хелье, сам того не зная, оказался втянутым в какую-то интригу, его просто использовали, а потом оставили. Хорошо хоть не зарезали.