Воин любви. История любви и прощения - Мелтон Дойл Гленнон

Пару месяцев я объедаюсь, а потом вызываю у себя рвоту по несколько раз в день. Каждый раз, почувствовав свою отверженность и недостойность, ощутив тоску и печаль, я избавляюсь от них с помощью еды. И тогда печаль сменяется сытостью, столь же непереносимой. И я избавляюсь от всего съеденного. Ощущение вторичной пустоты приятнее, потому что это вымученная пустота. Я слишком устала, слишком разбита и слаба, чтобы что-то чувствовать. Я не чувствую ничего, только легкость – легкость в голове, легкость в теле. Булимия становится моим прибежищем, куда я возвращаюсь вновь и вновь, чтобы побыть в одиночестве, ничего не чувствовать и чувствовать сразу все. Здесь я в безопасности. Булимия – это созданный мной мир, потому что я не умею жить в мире реальном. Булимия – это моя безопасная гавань, моя смертельная ловушка. Здесь никому, кроме меня самой, не удастся причинить мне боль. Я далеко от всех – и мне хорошо. Я могу испытывать любой голод, и здесь я могу быть такой худой, какой захочу.

* * *

За булимию приходится платить. Пока я не выбрала для себя булимию, мы с сестрой жили одной жизнью. У нас не было ничего своего – мы делили даже одеяло, и это давало нам ощущение безопасности. Я ложилась в постель, заворачивалась в свой угол, потом бросала край одеяла сестре, и она заворачивалась в свой. Однажды край сестры упал на пол, и я забрала его себе. Аманда больше не просила об этом. Ей больше не нужно было наше одеяло. Она была более бесстрашной, чем я.

У Аманды длинные ноги, и она легко, красиво и уверенно движется по жизни. Я не такая, поэтому придумала для себя мир с булимией – и живу в нем. Если создать картину моего жизненного пути, вы увидите наши с сестрой следы, идущие рядом. Но в один день я уселась на песок и отказалась идти дальше. По следам Аманды можно прочитать, что она годами стояла рядом, не понимая, почему я боюсь идти. Она не понимала, почему мы были вместе, а на следующий день каждая стала сама по себе.

* * *

Мне тринадцать. Я сижу на переднем сиденье отцовского грузовика. Он смотрит на дорогу и говорит, что они с мамой нашли в моей комнате несколько мисок. Каждый вечер я беру с собой в постель две миски – одну с едой, другую для рвоты. Миски я оставляю под кроватью, и запах постоянно напоминает всем, что мне не стало лучше. Родители приходят в отчаяние. Они отправляют меня к психологам, пичкают лекарствами, уговаривают – но ничего не помогает. Мое сиденье отодвинуто дальше, чем у отца, и я особенно остро чувствую себя огромной и толстой. Я больше, чем отец, и это ужасно. У меня курчавые рыжие волосы, у меня плохая кожа – настолько плохая, что мне даже больно. Я пыталась прикрыть недостатки макияжем, и теперь коричневатая жидкость стекает по моей шее. Мне стыдно, что отцу приходится возить меня, как какую-то вещь. Я хочу стать маленькой, чтобы обо мне заботились. Но я не маленькая. Я большая и толстая. Я тяжеловесная. Я чувствую, что занимать столько места в этом грузовике, в этом мире, просто неприлично и невежливо.

– Мы любим тебя, Гленнон, – произносит отец.

Его слова меня смущают, потому что просто не могут быть правдой. Я поворачиваюсь к нему и говорю:

– Я знаю, что ты врешь. Разве можно любить это лицо? Посмотри на меня.

Я буквально вижу, как эти слова вылетают из моего рта, и тут же думаю: «Гленнон, ты ведешь себя отвратительно. Как можно так говорить?» Я уже не понимаю, какой голос принадлежит мне – голос чувств или голос, осуждающий эти чувства? Я не понимаю, что реально, а что нет. Я просто знаю, что некрасива, и каждый, кто говорит, что любит меня, делает это лишь из жалости. Мои слова шокируют отца. Он останавливает грузовик и поворачивается ко мне. Не помню, что он говорит.

Среднюю школу я преодолевала так, как кит преодолевал бы марафон: медленно, болезненно, с огромными усилиями и страданиями. Но в то лето, что отделило среднюю школу от старших классов, моя кожа немного очистилась. Я нашла одежду, скрывающую мои неприятные округлости. Тем летом на меня снизошло озарение: может быть, стоит поучиться у рыбок, чтобы притвориться одной из них. Может быть, красивые девочки примут меня, если я буду носить правильную одежду, больше улыбаться, понимать намеки лидеров, не проявлять милосердия и не показывать уязвимости? Может быть, если я притворюсь уверенной в себе и классной, мне поверят? Поэтому каждое утро перед тем, как пойти в школу, я твержу себе: «Затаи дыхание, пока не вернешься домой». Я расправляю плечи, улыбаюсь и выхожу в холл как истинный супергерой. Всем кажется, что я наконец-то обрела себя. Конечно же, этого не произошло.

Я нашла себе представителя – девушку жесткую и сильную настолько, чтобы выжить в старших классах. Я отправляю этого представителя вместо себя, и мне самой никто не может причинить вред. Она уверена в себе, а я нашла для себя выход. Весь день в школе я не дышу, а вернувшись домой, расслабляюсь: сначала объедаюсь, потом бегу в туалет. Отличный ритм. Я становлюсь популярной среди девочек. Они чувствуют, я знаю нечто такое, что не известно им. Со временем я начинаю замечать, что мальчики обращают на меня внимание. Проходя мимо, я своим поведением словно говорю им: «Теперь я могу играть в ваши игры». А потом усаживаюсь возле шахматной доски и жду, когда мной начнут играть. И как это всегда бывает с пешками, меня съедают.

* * *

У меня сохранилось яркое воспоминание о первом сексе: Camel Lights. Как-то после школы я оказалась в широкой постели моего бойфренда. Он был старше меня. Под его весом я буквально задыхалась и думала только о том, как долго это продлится. Из пластикового приемника доносилась музыка. The Eagles, Hotel California. Первые же ноты напугали меня до смерти. Бойфренд елозил на мне, как огромный, неловкий малыш, а я осматривала его комнату. На шкафу я увидела пачку Camel Lights. На пачке сигарет лежала зеленая зажигалка. Эти сигареты и зажигалка напомнили мне нас обоих, елозящих друг на друге и старающихся быть полезными. Я точно поняла, что зажигалка – это я. Потом парень перестал ерзать, но так и остался на мне. Hotel California еще не закончился. Я подумала, что длинная песня – это сигнал: жизнь не только мрачна и безнадежна, но еще и бесконечно длинна. После того дня мы занимались сексом еще год, но никогда больше не было музыки, света и постели. Все происходило на бетонном полу в темной подсобке в подвале дома его родителей. Ему хотелось сделать особым лишь наш первый раз.

Жарким летним утром, уже после окончания десятого класса, мы с моей лучшей подругой отправились в зоомагазин посмотреть на животных. Подруга собиралась заняться сексом со своим бойфрендом и стала расспрашивать меня, каково это. Я наблюдала за котятами, игравшими в клетке. Один из них наскакивал на стоявшую рядом когтеточку.

– Секс – это то же самое, – сказала я, указывая на этого котенка. – Я – когтеточка, а Джо наскакивает на меня, когда ему хочется секса. Мое тело – игрушка, забавляющая его. Но больше его ничего не интересует. Он трогает меня, но не касается моей души. Секс – это не личное. Просто так получилось, что я – его подружка, поэтому он может играть с моим телом. Очень по-детски. Так котята играют с когтеточками, а дети с чужими игрушками. Они не обращают внимания друг на друга. Но я научилась этому трюку: я просто оставляю свое тело для игры, а сама ускользаю и думаю о другом… – Я отвернулась от котят и посмотрела прямо на подругу: – Это происходит не со мной, а с моим телом. Я лишь жду, когда все кончится. Не думаю, что Джо об этом знает. Да ему и дела нет.