Рене по прозвищу Резвый - Елена Кондаурова

Рене внимательно посмотрел на священника. Это было что-то новенькое. Насколько он помнил, его всегда называли чуть ли не позором семинарии. В душу начало закрадываться нехорошее подозрение, что отец, наверное, перед смертью дал им денег либо упомянул в завещании. Он решил проверить.

— Видите ли, отец Жером, я давно уже сомневаюсь, что отец поступил правильно, отдав меня сюда. Я смотрю на себя и вижу огромное количество пороков, которыми наделила меня моя грешная природа и с которыми я не в силах справиться.

— Какие же это пороки, сын мой? — удивленно поинтересовался священник. — Признаться, я не замечаю у вас особых пороков.

Ну точно!

— Вы просто очень снисходительны ко мне, отец Жером! — не сдавался Рене. Он был уверен, что угадал с завещанием. — Во-первых, я люблю вкусно поесть, то есть предаюсь греху чревоугодия!

— Но сан священника вовсе не требует аскетизма! — возразил отец Жером. — Мать-церковь учит, что ограничивать себя в насущных потребностях следует только по велению души!

— Моя душа совершенно не велит мне этого делать, — сокрушенно признался Рене. — Кроме того, я чрезвычайно ленив, отец Жером. Вы хвалили мои успехи в учебе, но они не стоили мне никаких усилий. У меня просто хорошая память, а греческий и латынь я изучал еще дома. Еще я горд и заносчив, об этом вы можете расспросить моих соучеников, и они с радостью подтвердят это. — Здесь Рене не кривил душой. Не желая находиться в семинарии, он не желал и заводить приятелей среди будущих попов. За все время он более-менее общался только с двумя-тремя из них. Неудивительно, что его считали высокомерной благородной сволочью. — Я также гневлив, задирист и люблю подраться, об этом вам тоже наверняка приходилось слышать. — Тут Рене мог собой гордиться. Столько драк, сколько у него, не было на счету ни у одного семинариста за всю историю существования семинарии. — И мне не стыдно признаться, что я люблю деньги и очень не люблю отдавать их кому-нибудь без веской на то причины. — Этот порок Рене приписал себе, не краснея. В последнее время дела у отца шли неважно, и приходилось экономить, что Рене очень не нравилось. Правда, он не знал толком, можно ли назвать это жадностью… — Еще я люблю красивую одежду, и мне нравится, когда меня находят привлекательным. — Рене знал, что он красив и нравится дамам, чьи одобрительные взгляды ловил на себе довольно часто. И нельзя сказать, чтобы он сильно против этого возражал, так что тщеславие тоже можно приписать. — Но самый главный мой порок, отец Жером, — Рене проникновенно посмотрел на священника, — это женщины. Признаюсь честно, я не могу без них жить. — Здесь Рене тоже не врал и даже не приукрашивал. Неумеренная любовь к прекрасному полу была фамильной чертой баронов де Гранси. После смерти матери у отца было столько любовниц, что сплетники давно сбились со счета. — Я даже сбегал несколько раз ночью из семинарии, чтобы предаться разврату. — Этого можно было не говорить, его так ни разу и не поймали, но откровенничать так откровенничать, решил Рене. Его репутацию теперь уже ничем не испортишь.

Закончив исповедь, грешный семинарист опустил голову, ожидая реакции отца Жерома. Она была неожиданной.

— Вы забыли зависть, сын мой, — мягко напомнил тот.

Рене в первую секунду не понял.

— Что?

— Вы забыли приписать себе зависть, — терпеливо пояснил священник. — Если мне не изменяет память, вы назвали чревоугодие, лень, гордыню, гнев, жадность, тщеславие и разврат. Зависть — последний из смертных грехов, если не считать глупость и ложь, конечно. Впрочем, глупым вас не назовет даже наш недруг, а лгать, я уверен, вы не станете ни при каких условиях, вы ведь дворянин. Хотя то, что вы сбегали ночью тайком в город, вполне можно принять за ложь.

— Ах, зависть… — невольно сглотнул Рене. Зависть всегда вызывала в нем отвращение. — Вы об этом. Ну, просто я занимаю настолько высокое положение по сравнению с остальными учениками, что у меня просто не было повода завидовать, — со всем возможным высокомерием заявил он. — Но если бы рядом со мной оказался кто-нибудь более красивый, высокопоставленный и богатый, то я, несомненно, позавидовал бы ему.

— Как и все остальные, сын мой, — доброжелательно улыбнулся отец Жером, вставая из-за стола и берясь за колокольчик.

— Теперь вы видите, отец Жером, что я совершенно не обладаю душевной чистотой и смирением, которыми должен обладать служитель церкви! — повернулся к нему Рене. — Да меня и близко нельзя к ней подпускать!

— Вы глубоко ошибаетесь, сын мой! — спокойно возразил отец Жером, вызывая громким звоном слугу. — И если я раньше сомневался, то теперь я полностью уверен, что, выгони мы вас сейчас из семинарии, мы оказали бы церкви плохую услугу. Видит бог, она нуждается в тех, кто способен видеть свои грехи и открыто говорить о них, не прячась и не увиливая. Ибо признать их означает сделать первый шаг к избавлению.

— Но я совсем не хочу от них избавляться! — прокричал Рене, очень недовольный тем, куда зашла их беседа. — Да и не могу! Я неисправимый грешник, отец мой!

— Не лукавьте, сын мой, конечно, хотите! И, разумеется, можете! — отмахнулся от возражений отец Жером. — Иначе вы не стали бы мне о них рассказывать. И как неисправимый грешник неисправимому грешнику я вам помогу. У нас еще осталось немного времени до принятия сана, которое вполне можно использовать. Вы мне фактически исповедались, и я накладываю на вас следующую епитимью: в ближайшее время вы отправитесь в монастырь, где проведете дни до принятия сана в посте и непрестанных молитвах под присмотром святых братьев. Я уверен, они помогут вам найти силы для раскаяния, и вы сможете очиститься от своих грехов и вернетесь к нам совсем другим человеком. Господь этого хочет, сын мой. Люка, где вы ходите? — обратился он к вошедшему молодому здоровяку, состоявшему у него в услужении, и полностью игнорируя потрясенного таким поворотом Рене. — Проводите молодого человека обратно в карцер и поставьте кого-нибудь следить за тем, чтобы он читал вот это. — Отец Жером взял со стола и протянул ему свой молитвенник. — А я сейчас напишу письмо моему доброму знакомому аббату Онорию, и, я думаю, к вечеру мы найдем способ передать нашего воспитанника на его попечение.

— Постойте! Отец Жером!.. — попытался возразить Рене, но тот не стал его слушать.

— Ступайте, сын мой, и не волнуйтесь ни о чем, я все улажу! — пробормотал он, усаживаясь за стол и беря в руки перо. — Ступайте!

Рене ничего не оставалось, кроме как последовать за слугой.

* * *

Идя в карцер, он был в отчаянии, которое заслонило и погребло под собой все, что окружало Рене, даже смерть отца. Господи, каким он был наивным, когда хотел заставить этого иезуита, отца Жерома, сыграть в его игру. Тот мгновенно все просчитал, повернул ситуацию в свою пользу, и теперь Рене ждал монастырь и монахи, раздери их всех горгульи. Молодой семинарист поморщился, как будто унюхал дохлую кошку.

Рене не хотел в монастырь. Он совсем не хотел в монастырь, пусть даже и на время. Он был готов на все, чтобы не идти в монастырь. Даже больше того, он был не намерен идти в монастырь, несмотря на прямой приказ директора семинарии. И он вдруг понял, что ему плевать на приказ директора семинарии. И на самого директора семинарии тоже.