Бедные люди - Федор Достоевский

Ваш бескорыстный друг Макар Девушкин.

Р. S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь.Стар я стал, матушка, Варвара Алексеевна, чтоб попусту зубы скалить! и надомной засмеются, по русской пословице: кто, дескать, другому яму роет, так тот…и сам туда же.

Апреля 9-го.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, МакарАлексеевич, так закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, ячасто бываю неосторожна, но не думала, что вы слова мои примете за колкуюшутку. Будьте уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и надвашим характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, чтоужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы сами всвоем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я увидела, чтовы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы ошибетесь, еслибудете подозревать меня в нечувствительности и неблагодарности. Я умею оценитьв моем сердце все, что вы для меня сделали, защитив меня от злых людей, от ихгонения и ненависти. Я вечно буду за вас бога молить, и если моя молитвадоходна к богу и небо внемлет ей, то вы будете счастливы.

Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и ознобпопеременно. Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить кнам, Макар Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!..Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу: ужаснонездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену в томвсегдашнем почтении и в той привязанности,

с каковыми честь имею пребыть наипреданнейшею

и покорнейшею услужницей вашей

Варварой Доброселовой.

Апреля 12-го.

Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!

Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз выменя так пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб выкутались, чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы,– а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно выдитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю.Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно, самой осебе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в уныние невводить.

Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать о моемжитье-бытье и обо всем меня окружающем. С радостию спешу исполнить вашежелание, родная моя. Начну сначала, маточка: больше порядку будет. Во-первых, вдоме у нас, на чистом входе, лестницы весьма посредственные; особливо парадная– чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную ине спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такиежирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке стоятсундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханкистоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьимипузырями; запах дурной… одним словом, нехорошо.

Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать,удобно, это правда, но как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно,а так, если можно выразиться, немного гнилой, остро-услащенный запах какой-то.На первый раз впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минутыдве побыть у нас, так и пройдет и не почувствуешь, как все пройдет, потому чтои сам как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и всепропахнет, – ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж пятогопокупает – не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас большая,обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или говядинужарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у нас наверевках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко, то естьпочти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного; но ничего:поживешь и попривыкнешь.

С самого раннего утра, Варенька, у нас возня начинается,встают, ходят, стучат, – это поднимаются все, кому надо, кто в службе или так,сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас хозяйские, большею частию,мало их, ну так мы все очередь держим; а кто попадет не в очередь со своимчайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот я было попал в первый раз, да…впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми и познакомился. С мичманом с первымпознакомился; откровенный такой, все мне рассказал: про батюшку, про матушку,про сестрицу, что за тульским заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне вовсем покровительствовать и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его втой самой комнате, где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю инепременно хотели, чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет линадо мною, не знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда явошел, так тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глазаело. Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потомуж никто со мною и не говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Непойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по литературнойчасти бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо, скромно, невинно иделикатно; все на тонкой ноге.

Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкаяженщина наша хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что онатакое на самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме илюдей-то всего двое: Тереза да Фальдони[4], хозяйский слуга. Я не знаю, можетбыть, у него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все еготак зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: все с Терезойбранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы совсембыло хорошо… Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться – этого никогдане бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и такое делается, чтозазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как втаком содоме семейные люди уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашейхозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другуюсторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живутони в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник безместа, из службы лет семь тому исключенный за что-то. Фамилья его Горшков;такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истертом платье,что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ниминогда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж отболезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой;уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него – жена и трое детей.Старший, мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена была когда-то собоювесьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в таком жалком отребье. Они, яслышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже,что у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и месталишился… процесс не процесс, под судом не под судом, под следствием каким-то,что ли – уж истинно не могу вам сказать. Бедны-то они, бедны – господи, богмой! Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детейне слышно. И не бывает этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, ауж это худой знак. Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; нату пору в доме стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание, потомшепот, потом опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, такжалко, что у меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этихбедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько.