Бедные люди - Федор Достоевский

вашим нижайшим слугою и вернейшим другом

Макаром Девушкиным.

P. S. Об одном прошу: отвечайте мне, ангельчик мой, какможно подробнее. Я вам при сем посылаю, Варенька, фунтик конфет; так вы ихскушайте на здоровье, да ради бога обо мне не заботьтесь и не будьте впретензии. Ну, так прощайте же, маточка.

Апреля 8-го.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Знаете ли, что придется наконец совсем поссориться с вами?Клянусь вам, добрый Макар Алексеевич, что мне даже тяжело принимать вашиподарки. Я знаю, чего они вам стоят, каких лишений и отказов в необходимостисебе самому. Сколько раз я вам говорила, что мне не нужно ничего, совершенноничего; что я не в силах вам воздать и за те благодеяния, которыми вы доселеосыпали меня. И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики еще ничего, а гераньказачем? Одно словечко стоит неосторожно сказать, как, например, об этой герани,уж вы тотчас и купите; ведь верно, дорого? Что за прелесть на ней цветы!Пунсовые крестиками. Где это вы достали такую хорошенькую гераньку? Я еепосредине окна поставила, на самом видном месте; на полу же поставлю скамейку,а на скамейку еще цветов поставлю; вот только дайте мне самой разбогатеть!Федора не нарадуется; у нас теперь словно рай в комнате – чисто, светло! Ну, аконфеты зачем? И право, я сейчас же по письму угадала, что у вас что-нибудь дане так – и рай, и весна, и благоухания летают, и птички чирикают. Что это, ядумаю, уж нет ли тут и стихов? Ведь, право, одних стихов и недостает в письмевашем, Макар Алексеевич! И ощущения нежные, и мечтания в розовом цвете – все здесьесть! Про занавеску и не думала; она, верно, сама зацепилась, когда я горшкипереставляла; вот вам!

Ax, Макар Алексеевич! Что вы там ни говорите, как нирассчитывайте свои доходы, чтоб обмануть меня, чтобы показать, что они всесплошь идут на вас одного, но от меня не утаите и не скроете ничего. Ясно, чтовы необходимого лишаетесь из-за меня. Что это вам вздумалось, например, такуюквартиру нанять? Ведь вас беспокоят, тревожат; вам тесно, неудобно. Вы любитеуединение, а тут и чего-чего нет около вас! А вы бы могли гораздо лучше жить,судя по жалованью вашему. Федора говорит, что вы прежде и не в пример лучшетеперешнего жили. Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили, в одиночестве, влишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у чужих людей углынанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас! Щадите хоть здоровье свое, МакарАлексеевич! Вы говорите, что у вас глаза слабеют, так не пишите при свечах;зачем писать? Ваша ревность к службе и без того, вероятно, известна начальникамвашим.

Еще раз умоляю вас, не тратьте на меня столько денег. Знаю,что вы меня любите, да сами-то вы не богаты… Сегодня я тоже весело встала. Мнебыло так хорошо; Федора давно уже работала, да и мне работу достала. Я такобрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое утромне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все черные мысли,грустно; все сердце изныло.

Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжелото, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я ипредугадывать не могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно.Там все такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век будуя плакаться на злых людей, меня погубивших!

Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бынаписать, да некогда, к сроку работа. Нужно спешить. Конечно, письма хорошеедело; все не так скучно. А зачем вы сами к нам никогда не зайдете? Отчего это,Макар Алексеевич? Ведь теперь вам близко, да и время иногда у вас выгадываетсясвободное. Зайдите, пожалуйста! Я видела вашу Терезу. Она, кажется, такаябольная; жалко было ее; я ей дала двадцать копеек. Да! чуть было не забыла:непременно напишите все, как можно подробнее, о вашем житье-бытье. Что за людитакие кругом вас, и ладно ли вы с ними живете? Мне очень хочется все это знать.Смотрите же, непременно напишите! Сегодня уж я нарочно угол загну. Ложитесьпораньше; вчера я до полночи у вас огонь видела. Ну, прощайте. Сегодня и тоска,и скучно, и грустно! Знать, уж день такой! Прощайте.

Ваша Варвара Доброселова.

Апреля 8-го.

Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!

Да, маточка, да, родная моя, знать, уж денек такой на моюдолю горемычную выдался! Да; подшутили вы надо мной, стариком, ВарвараАлексеевна! Впрочем, сам виноват, кругом виноват! Не пускаться бы на старостилет с клочком волос в амуры да в экивоки… И еще скажу, маточка: чуден иногдачеловек, очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит, занесет подчас! А чтовыходит-то, что следует-то из этого? Да ровно ничего не следует, а выходиттакая дрянь, что убереги меня, господи! Я, маточка, я не сержусь, а так досаднотолько очень вспоминать обо всем, досадно, что я вам написал так фигурно иглупо. И в должность-то я пошел сегодня таким гоголем-щеголем; сияние такоебыло на сердце. На душе ни с того ни с сего такой праздник был; весело было! Забумаги принялся рачительно – да что вышло-то потом из этого! Уж потом толькокак осмотрелся, так все стало по-прежнему – и серенько и темненько. Всё те жечернильные пятна, всё те же столы и бумаги, да и я все такой же; так, какимбыл, совершенно таким же и остался, – так чего же тут было на Пегасе-то ездить?Да из чего это вышло-то все? Что солнышко проглянуло да небо полазоревело! отэтого, что ли? Да и что за ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами ичему-чему не случается быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведьслучается же иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих дазанести околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупойгорячности сердца. Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сегоголова у меня разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли,надуло мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел.И в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно вдругую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно чистаяотеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место отца родного,по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого сердца,по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний родной, хоть, попословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник, и теперь ближайшийродственник и покровитель; ибо там, где вы ближе всего имели право искатьпокровительства и защиты, нашли вы предательство и обиду. А насчет стишковскажу я вам, маточка, что неприлично мне на старости лет в составлении стиховупражняться. Стихи вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут… вот оночто, родная моя.

Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, пропокой и про разные разности? Маточка моя, я не брезглив и не требователен,никогда лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то летпривередничать? Я сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графскогорода! Родитель мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей былбеднее меня по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то настарой квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка.Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении веселееи, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да все старойжаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к родному чему,привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены были… ну, да чтоговорить! – стены были, как и все стены, не в них и дело, а вот воспоминания-тообо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют… Странное дело – тяжело, авоспоминания как будто приятные. Даже что дурно было, на что подчас и досадовал,и то в воспоминаниях как-то очищается от дурного и предстает воображению моемув привлекательном виде. Тихо жили мы, Варенька; я да хозяйка моя, старушка,покойница. Вот и старушку-то мою с грустным чувством припоминаю теперь! Хорошаябыла она женщина и недорого брала за квартиру. Она, бывало, все вязала излоскутков разных одеяла на аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-томы с нею вместе держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была– ребенком еще помню ее – лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалуньябыла, веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинныйзимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за делопримемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья,сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, итолковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себетрубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то наша,призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет хорошенькийи, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А нам-то любо былосмотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не слышишь, как на двореподчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам жить, Варенька; и воттак-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да что я тут заболтался! Вам,может быть, такая материя не нравится, да и мне вспоминать не так-то легко,особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то возится, у меня болит голова,да и спина немного болит, да и мысли-то такие чудные, как будто и они тожеболят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же это вы пишете, родная моя? Как жея к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут? Ведь вот через двор перейтинужно будет, наши заметят, расспрашивать станут, – толки пойдут, сплетнипойдут, делу дадут другой смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра увсенощной увижу; это будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да невзыщите на мне, маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел,так и вижу, что все такое бессвязное. Я, Варенька, старый, неученый человек;смолоду не выучился, а теперь и в ум ничего не пойдет, коли снова учитьсяначинать. Сознаюсь, маточка, не мастер описывать, и знаю, без чужого иного указанияи пересмеивания, что если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздорунагорожу. Видел вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте,прощайте, храни вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.