Сибирский кавалер - Борис Климычев

— Так! Бокалы наполнены! Играй сигнал! — скомандовал Пьер. Детина встал на карачки, задом к беседке, вдруг спустил порты, обнажив прыщавую задницу. Он приставил мундштук трубы к своему заднему отверстию и громко продолжительно пукнул, так, что труба произвела нечто похожее на сигнал: «Слушайте все!». Тотчас с вершины рукотворной стены зажурчал поток воды. Струи разбивались возле самой беседки и журчали. Зазвенели бокалы. Трубач раскланялся и удалился.

— Мастер! — вслед ему сказал Жевахов. — Я его два года порол, пока не добился своего. Теперь он у меня задницей играет лучше, чем губами. А то ведь иных наших музыкантов или поэтов послушаешь, вроде бы губами играет, а звук словно из задницы идет. А у этого — всё наоборот. Он перед каждым концертом полведра вареного гороха съедает, отсюда идет его музыкальная сила.

Девильнев гадал: откуда взялся водопад? Подвели каким-то образом речку к скале и устроили подъемную систему?

— Я зайду за куст по своим делам! — сказал он Пьеру. И пошел так, чтобы попасть к тыльной стороне скалы. И что же увидел? К скале с тыла примкнула лестница, несколько мужиков разместились на ступенях её и поднимали наверх полные ведра, которые передавались от пруда по живой цепочке. Самый верхний мужик эти ведра опорожнял и передавал пустые обратно.

И Томас убедился, что все эти мужики вполголоса повторяют уже известное ему слово «мать», в сочетании с другими словами, которые пока ему неизвестны. Причем лица у мужиков были мрачные, если не сказать — свирепые.

Томас вернулся к Жевахову и сказал, что хватит уже шампанского и водопада, что не худо было бы отдохнуть с дороги. Жевахов покорился. Он не совсем еще оправился от болезни, да и дорога его тоже утомила.

— Ладно! — согласился он. — Предадимся Морфею. А уж завтра займемся живописью. Не умеешь рисовать? И не надо. Я напишу твой портрет, я сделаю тебя в латах и шлеме, или ты хочешь в сутане? Я могу тебя даже в папской тиаре изобразить. Итак, Морфей. А утром — художества. Адью!

Проснувшись в обширном мезонине, они стали там же и завтракать. Нечесаный повар принес яичницу с салом на громадной сковороде. Она шипела и брызгалась.

Поев, они закурили трубки, и Жевахов пригласил Томаса вылезти из окна на крышу дома. Там была небольшая площадка, где стояли два кресла, и на особливой подставке была укреплена большая подзорная труба.

— В сию трубу я в детстве любил разглядывать голых девок, когда они купались в пруду. И в двенадцать годов впервые ощутил желание. Однако тогда я к девкам подойти не смел, только глядел на них с крыши через сие стекло и чувствовал жжение внизу живота.

А подрос, и труба стала нужна и для других наблюдений. Вот посмотри-ка в трубу. Видишь там вдали лес? Вот! Это мой лес. А за лесом деревеньку можно рассмотреть. Там живет упырь, вурдалак[5]. Его зовут Захар Петрович Коровяков. Служил в гусарах. Вышел в отставку и купил именьице Шараховку. Посылает ночами своих людей пилить мой лес. Даже рыбу из моего пруда ночами ловят.

Сей гусар совесть с соплями съел. Он развел громадное число собак и охотится с ними в моем лесу. А что еще ждать от человека, который далек от просвещенности? Дикарь, он крестьянских баб заставляет выкармливать грудью его породистых щенков. Да так, что у сих баб не остается молока для собственных младенцев.

Прежде я этому злодею спуску не давал. Мне было всего пятнадцать лет, когда я смастерил особые арбалеты, с острыми ядовитыми стрелами, и насторожил их на тропинках в своем лесу. Своих крестьян я предупредил, чтобы не ходили в лес. Я ждал, что моя стрела поразит мерзавца. Но вышло так, что мои арбалеты подстрелили пятерых шараховских баб да троих моих же собственных, ибряшкинских. Этим дурам приспичило там грибы собирать! Ну своих баб я кое-как вылечил, а его все подохли. Так ему, злодею, и надо!

А после я уехал на учебу, и пока я отсутствовал, он все поля мои повытоптал. Пьяница Еремей никак не мог от злодея оборониться. Но теперь все по-другому пойдет, если поймаю этого упыря в моем лесу, так я этого Коровякова самого прикажу выпороть, как самого последнего бродягу.

Что говорить, дорогой друг! Скучно на таких людей смотреть. Они не знают искусства, не знают, как оно облагораживает душу. У меня даже дворня многим искусствам и прекрасным манерам обучена. И музыканты есть, и художники. А иные так просто философы древнегреческие! Погоди, мы с твоей помощью обучим всех наших мужиков французскому языку, на всех парики наденем! Такой политес заведем, как при дворе у Луи Пятнадцатого!

А теперь сойдем-ка вниз да сыграем на бильяре[6].

Они спустились в игровую комнату, но шаров не хватало, и они были выщерблены, сукно стола было порвано. Жевахов позвал Еремея, пригрозил выпороть его за нерадение, выругал за неприличный вид. Потом приказал позвать своего крепостного живописца Леху Мухина. Синеглазый, стройный, с льняными волосами, парень этот был одет в посконные штаны и рубаху.

— В мастерской холсты грунтованные есть? — спросил Жевахов.

— Как не быть? — ответил, кланяясь, крепостной художник.

— Хорошо, постой тут, скоро в мастерскую пройдем, станем обнаженную натуру писать. Нимфу Ибряшкинских прудов. Кого же из девок позвать? Те, которых мы писали прежде, изрослись и постарели, пока я в Париже был. Их как отдадут замуж, да в тяжелую работу, да как они родят ораву детей, так страшней крокодила становятся. Вот сейчас нам Ефросиния на стол накрывала, так я её даже не узнал, уезжал, была красотка, а теперь — веник-голик. Измусолили всю. А это кто за окошком идет?

Художник потупился и молчал.

— Я тебя спрашиваю? Поди, позови её.

Мухин и с места не стронулся.

— Ты что? Плетей захотел? Еремей, кликни-ка вон ту девку.

Костлявый управляющий, уже успевший надеть парик и умыть физиономию, опрометью бросился в двери.

Он возвратился, таща за руку девку. Стоя перед барином, она потупилась и спрятала руки под передник. Но Томас успел заметить, что эти руки не успел испортить тяжелый крестьянский труд. Узкие ладони, длинные изящные пальчики. Чистое лицо, большие темно-карие глаза, и брови — черными дугами. Это была очень молодая девушка, еще почти девочка.

— Тебя как зовут?

— Палашка.

Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.

— Искусство живописи любишь? — спросил Жевахов. Она молчала.

— Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.