Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

Возможно, нам следует начать с основополагающего вопроса о том, как называть его, учитывая, что даже Шекспир использует для него различные имена в своей пьесе. Сейчас нашего героя принято называть Октавианом применительно к периоду до 27 г. до н. э., а после этого – Августом, избегая имени Цезаря, чтобы не спутать его с Юлием Цезарем. Между тем, очевидно, что это серьезная ошибка, из‑за которой усиливается разделение между кровожадным триумвиром и выдающимся государственным деятелем и правителем. Имена много значили в римском мире, да и в более позднее время, если мы вспомним о живучести имени Цезаря в титулах «кайзер» и «царь». Марк Антоний насмехался над юным Августом как над «мальчишкой, у которого только и есть, что имя» именно потому, что благодаря имени Цезаря юнец обретал вес, которого никаким другим способом добиться не мог. Именно поэтому Август никогда не называл себя Октавианом, и если мы называем его так, а не Цезарем, то это затрудняет понимание событий тех лет. Важно знать, как он называл себя на каждом этапе жизни, поэтому в следующих главах я всегда буду именовать его соответствующим образом (само деление книги на главы проведено с опорой на тот же принцип). Диктатора я всегда буду называть Юлием Цезарем, и во всех случаях, где в тексте упоминается Цезарь, имеется в виду Август.

Сложности порождает не только его имя. Латинское слово imperator, от которого происходит наше «император», имело во времена Августа другой смысл, нежели в наши. Сам он называл себя princeps, что подразумевает первого или указующего путь гражданина, и именно так воспринимали его другие римляне. Если мы будем называть его императором, то привнесем понятие, чужеродное его режиму – понятие, порожденное ретроспективной оценкой событий, знанием того, что в течение многих столетий Рим будет монархией. Поэтому кроме как во введении и заключении я нигде не буду называть Августа императором, хотя иногда и использую этот термин в отношении его преемников. Аналогичным образом я называю созданный им режим не империей (поскольку под властью республики также находилась заморская империя), а принципатом – термином, близким ученым, но редко встречающимся за пределами академической среды.

Еще одно непростое слово с латинскими корнями – республика, происходящее от res publica, «общее дело» или «держава». Именно так называли свое государство римляне, однако оно не несет специфического оттенка, присущего нашему термину «республика». Стоит ли совершенно избегать его? Но как тогда нам называть политическую систему, с помощью которой управлялся Рим до тех пор, пока она не рухнула в I в. до н. э.? Однако я попытался избежать современной тенденции называть республиканцами противников Юлия Цезаря и триумвиров, поскольку это ошибочно превращает в нечто единое то, что в действительности распадалось на различные группы с неодинаковыми взглядами и целями. Этот термин также придает легитимность многому из того, что ее не заслуживает – во многом подобно тому, как использование имени «Октавиан» дарует посмертную победу Марку Антонию. (В вопросах точности существуют пределы, а потому я использую слова «июль» и «август» даже применительно к тем временам, когда они еще не вошли в обиход, поскольку лишь немногие читатели знают, что эти месяцы назывались квинтилием и секстилием.)

При обсуждении различных вопросов я буду стремиться к объективности, которая может показаться излишней, когда речь идет о конфликтах и спорах двухтысячелетней давности, однако история легко возбуждает эмоции и даже наиболее трезвые и серьезные ученые от них не свободны. Юлий Цезарь часто вызывал подобострастное поклонение и жгучее отвращение, примерно то же самое можно сказать и об Августе. В XIX столетии (и не только) его нередко восхваляли за исцеление недугов, которыми страдала агонизировавшая республика, и дарование римлянам мира, стабильности и процветания щедрым монархом. В эпоху, когда короли и империи господствовали в Европе и большей части мира, такие представления доминировали. Ситуация изменилась в ХХ в., когда мир охватили потрясения, а старые истины поблекли. Наиболее авторитетная трактовка содержалась в фундаментальной книге Рональда Сайма «Римская революция», впервые увидевшей свет перед самым началом Второй мировой войны. Вполне сознательно отказавшись рассматривать приход к власти Августа как нечто положительное и новаторски применяя просопографический метод – исследование видных фамилий и отношений внутри аристократии, – он изобразил эту эпоху как время возвышения нового вождя и его группировки, подавляющих старую элиту. За всем этим вырисовывались призраки диктаторов того времени – более всего Муссолини, который сознательно подражал dux’у[6] Августу, называя себя Il Duce, а своих сторонников – фашистами (от латинского слова fasces – связки прутьев вокруг топора, символизировавшего власть римского магистрата). Сегодняшний читатель скорее вспомнит приход к власти куда более зловещего национал‑социализма в Германии или тоталитарного режима Сталина.[7]

Современный мир стал относиться с большим подозрением к диктаторам любых политических оттенков, а потому не склонен снисходительно оценивать сопровождавшееся немалыми жестокостями возвышение Августа, оправдывая его миром, который тот в конце концов установил. Однако нам следует проявлять осторожность и не смотреть на прошлое слишком просто, автоматически считая, что все диктаторы, все империи или действительно все государства по существу одинаковы. Август убил много людей, но он не принес страданий, подобных тем, которые мир претерпел от Гитлера или Сталина, и мы должны, как всегда, рассматривать его поведение в контексте времени. В своем стремлении убивать своих недругов он был не лучше и не хуже других военачальников, действовавших в то время. Юлий Цезарь поступил иначе: он помиловал Брута, Кассия и нескольких других людей, которые позднее предали его смерти, – факт, которым прежде всего руководствовались Август, Антоний и Лепид при составлении списков своих врагов, подлежавших уничтожению.

Если вы скажете о ком‑то: «Ну, он был не так уж плох по сравнению с Гитлером…», то вряд ли это будет означать большую похвалу. Если вы скажете, что некто был не хуже своих соперников, оценка окажется лишь немногим выше. Но знание о том, что добившийся успехов политик имел недостатки, не должно побуждать нас закрывать глаза на недостатки этих самых соперников. Сайм был слишком хорошим ученым, чтобы допустить подобный просчет, хотя по отношению к Антонию он проявлял излишнюю снисходительность, а по отношению к сторонникам Августа – намеренную строгость; в особенности это касается тех, кто не принадлежал к традиционной аристократии (таких было большинство).

Сайм также прекрасно знал, что родственные связи внутри римской элиты были весьма запутанными и сами по себе не обеспечивали лояльности, которая могла быстро исчезнуть или зависела от многих других факторов. Хотя со времени выхода в свет «Римской революции» прошло три четверти столетия, эта книга наряду с другими работами Сайма продолжает задавать тон в дискуссиях об Августе и его эпохе, особенно в англоязычном научном мире. Появилось немало новых подходов, изменились многие акценты, однако в основном речь шла о частных темах и о деталях. Столь всеобъемлющее исследование этого периода, которое пользовалось бы хотя бы отчасти таким же большим влиянием, и во многих отношениях это время – насколько я изучил его еще будучи студентом, а затем касался его в качестве лектора – по‑прежнему воспринимается через призму представлений, сформировавшихся в середине ХХ в.