Княгиня - Петер Пранге

— Тешу себя надеждой, что ваше святейшество и впредь найдут время прогуляться верхом в лесах Квиринала.

— Боюсь, пора выездов канула в прошлое, — со вздохом ответил Урбан. — Как безвозвратно миновали и часы праздности. Должность моя вынудила меня позабыть даже о завершении моих только что начатых од.

— Горе для поэзии, — заключил Лоренцо, — зато благо для всего христианского мира. — И, когда брови папы удивленно доползли вверх, поспешно добавил: — Осмелюсь утверждать, что отныне ваше святейшество сможет без остатка посвятить себя службе церкви.

— Да услышит Господь слова твои, сын мой. Но и ты должен помочь мне в этом. — Произнеся это, Урбан продолжал раздумчиво поглаживать восседающую у него на коленях болонку. — Знаешь, почему я решил пригласить тебя сюда?

— Вероятно, для того, чтобы поручить мне изготовить бюст вашего святейшества, — помедлив несколько мгновений, ответил Лоренцо.

Морщины недовольства прорезали лоб Урбана.

— Разве тебе не известно решение римского народа никогда впредь не ставить папе прижизненные памятники?

«Ах ты, старый лицемер!» — мелькнуло в голове у Лоренцо. Разумеется, он знал и помнил об этом, но что могло значить какое-то там решение? Ведь и папы, в конце концов, люди! Вслух, однако, он произнес следующее:

— Все так, но решение это не должно распространяться на такого папу, как вы, ваше святейшество. И не следует лишать народ его законного права увековечить в камне облик вашего святейшества.

— Я подумаю об этом, — отозвался Урбан, и Лоренцо уже послышался перезвон золотых монет из папской казны. — Да, возможно, ты и прав. Но не это я хотел обсудить с тобой. У меня есть кое-какие планы, великие планы… И ты не должен оставаться в стороне.

Лоренцо насторожился. Что за великие планы, если это не бюст? Что же? Уж не саркофаг ли для погребения папы, когда придет его время почить вечным сном? Лоренцо раскрыл было рот, чтобы спросить об этом, но в самый последний момент сдержался. И, памятуя о том, что Маффео Барберини, прежде чем заявить о чем-то серьезном, все как подобает взвешивал и прикидывал, безмолвно дожидался, пока папа не наговорится о всякой ерунде, прямого касания к делу не имевшей: о наглых выпадах севера Европы против Священной Римской империи, о еретиках-протестантах, подстрекаемых этим дьяволом Мартином Лютером и объявивших войну единственно праведной вере, о господствовавшем в самом Риме гнетущем настроении, о постоянно сокращавшихся поступлениях в государственную казну, о нерадивости его предшественников-пап, об упадке хозяйства, шерстяных и ткацких мануфактур, о ночных бесчинствах остающихся безнаказанными бандитов, о распутстве позабывших о своем долге прелатов, даже о смраде в переулках и утопающих в нечистотах общественных уборных не позабыл упомянуть Урбан.

— И тебя, конечно же, удивляет, — наконец перешел к заключению Урбан, — мол, какое до всего этого дело мне, скульптору, ваятелю? Не так ли?

— Безграничное почтение, питаемое мною к вашему святейшеству, не позволяет мне задать подобный вопрос.

Папа осторожно опустил собачку на пол.

— Нам предстоит подать этому миру знак.

Понтифик снова перешел к официальному Pluralis Majestatis.[1]В голосе папы звучала твердость, заставившая Лоренцо невольно вздрогнуть.

— Знак, доселе невиданный в мире. Рим обязан вернуть себе былое величие столицы мирового христианства и оплота против грозящей с Севера опасности. Нами принято решение превратить этот город во врата рая, в земной и благословленный Господом символ во славу католической веры. Камень за камнем предстоит нам сложить стены этой твердыни, и ты, сын мой, — уточнил папа, ткнув перстом в стоящего перед ним Лоренцо, — ты, будучи первым в Риме творцом и художником, Микеланджело нового времени, и станешь тем, кто ее возведет!

Переведя дух, Урбан изложил Лоренцо свои планы. И когда час спустя он наконец завершил свою речь, голова скульптора шла кругом. Лицо понтифика расплывалось перед его взором, и молодой человек уже готов был пожелать, чтобы этой аудиенции вообще не было.

Ибо речь шла не просто о парочке золотых и пустячной славе. Речь шла о вечности.

— Какое приключение, Уильям! И все же мы здесь! В Риме!

— Приключение, нечего сказать! Чистейшее безумие, а не приключение, вот как это называется! Боже мой, ну почему я не остался в Англии? Горе нам, если кто-то из проклятых шпионов пронюхает о том, что к нашим бумагам доверия здесь нет.

— Подумаешь! Они все равно с чтением не в ладу! Вверх ногами все бумаги читают!

Заходящее солнце золотистым цветом заливало Порта Фламиния, северные ворота в Рим, когда два жителя туманного Альбиона подъезжали к городу. Один из них — очаровательный, безусый молодой человек в широкополой шляпе, его гордая самоуверенность отпрыска знатного рода бросалась в глаза, другой, которого звали Уильям, высокий, сухощавый, с крючковатым красным носом, явно принадлежал к породе старых холостяков, был в три раза старше своего спутника и, вне всякого сомнения, являлся его слугой. Оба англичанина слезли со своих увешанных сумками и дорожными мешками коней — им преградил путь таможенник-лейтенант, чья борода по пышности успешно соперничала с плюмажем на шлеме. Напустив на себя важность и неприступность, что отразилось на его физиономии, лейтенант занялся проверкой свидетельств, без которых въезд в Рим был заказан. Два солдата начали осматривать багаж прибывших с целью обнаружения контрабанды. С нагловатой будничностью они расстегивали притороченные к седлам сумки, бесцеремонно ворошили их содержимое и даже заглядывали под хвост лошадям, будто там могли укрыться запрещенные к ввозу товары.

— Столько лет я ваш наставник и учитель, — брюзжал старший путник, пока офицер, кипя от раздражения, складывал их бумаги, — но то, на что вы осмелились и подбили меня, не сравнимо ни с чем: отправиться в папскую столицу, куда, согласно высочайшему повелению короля Британии, въезд его подданным строго-настрого запрещен! Если наши с вами земляки прослышат об этом и доложат посланнику, как нам в таком случае возвращаться домой?.. Эй ты, бандит, может, все же хватит?

Возмущенно размахивая руками, англичанин бросился к таможеннику, судя по всему, намеревавшемуся ощупать его подопечного.

— Не тревожьтесь, Уильям, я знаю, что ему нужно, — ответил молодой господин по-английски и тут же обратился к офицеру на почти безупречном итальянском: — За сколько ты готов пропустить нас?

К его вящему удивлению, офицер в ответ даже взглядом не удостоил юношу, а решил наброситься на Уильяма:

— Раздеться!

Хотя Уильям владел итальянским ничуть не хуже своего молодого спутника, в первый момент он не уразумел, о чем идет речь.