Легкое дыхание - Иван Бунин

Егор хорошо знал Павла Антоныча. Он слез с передка и пошелназад по дороге.

А Танька благодаря этому ночевала в господском доме. Да, вкабинете Павла Антоныча был придвинут к лежанке стол, и на нем тихо звенелсамовар. На лежанке сидела Танька, около нее Павел Антоныч. Оба пили чай смолоком.

Танька запотела, глазки у нее блестели ясными звездочками,шелковистые беленькие ее волосики были причесаны на косой ряд, и она походилана мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула вблюдечко. Павел Антоныч ел крендели, и Танька тайком наблюдала, как у негодвигаются низкие серые брови, шевелятся пожелтевшие от табаку усы и смешно, досамого виска ходят челюсти.

Будь с Павлом Антонычем работник, этого бы не случилось. НоПавел Антоныч ехал по деревне один. На горе катались мальчишки. Танька стояла всторонке и, засунув в рот посиневшую руку, грела ее. Павел Антоныч остановился.

— Ты чья? — спросил он.

— Корнеева, — ответила Танька, повернулась ибросилась бежать.

— Постой, постой, — закричал Павел Антоныч, —я отца видел, гостинчика привез от него.

Танька остановилась.

Ласковой улыбкой и обещанием «прокатить» Павел Антонычзаманил ее в сани и повез. Дорогой Танька совсем было ушла. Она сидела у ПавлаАнтоныча на коленях. Левой рукой он захватил ее вместе с шубой. Танька сиделане двигаясь. Но у ворот усадьбы вдруг ерзнула из шубы, даже заголилась вся, иноги ее повисли за санями. Павел Антоныч успел подхватить ее под мышки и опятьначал уговаривать. Все теплей становилось в его старческом сердце, когда онкутал в мех оборванного, голодного и иззябшего ребенка. Бог знает что он думал,но брови его шевелились все живее.

В доме он водил Таньку по всем комнатам, заставлял для нееиграть часы… Слушая их, Танька хохотала, а потом настораживалась и гляделаудивленно: откуда эти тихие перезвоны и рулады идут? Потом Павел Антонычнакормил ее черносливом — Танька сперва не брала, — "он чернищий,нукось умрешь", — дал ей несколько кусков сахару. Танька спрятала идумала:

"Ваське не дам, а как мать заголосит, ей дам".

Павел Антоныч причесал ее, подпоясал голубеньким пояском.Танька тихо улыбалась, втащила поясок под самые мышки и находила это оченькрасивым. На расспросы она отвечала иногда очень поспешно, иногда молчала имотала головой.

В кабинете было тепло. В дальних темных комнатах четкостучал маятник… Танька прислушивалась, но уже не могла одолеть себя. В голове унее роились сотни смутных мыслей, но они уже облекались сонным туманом.

Вдруг на стене слабо дрогнула струна на гитаре и пошел тихийзвук. Танька засмеялась.

— Опять? — сказала она, поднимая брови, соединяячасы и гитару в одно.

Улыбка осветила суровое лицо Павла Антоныча, и давно уже неозарялось оно такою добротою, такою старчески-детскою радостью.

— Погоди, — шепнул он, снимая со стены гитару.Сперва он сыграл «Качугу», потом "Марш на бегство Наполеона" иперешел на «Зореньку»:

Заря ль моя, зоренька.

Заря ль моя ясная!

Он глядел на задремывающую Таньку, и ему стало казаться, чтоэто она, уже молодой деревенской красавицей, поет вместе с ним песни:

По заре-заре

Играть хочется!

Деревенской красавицей! А что ждет ее? Что выйдет изребенка, повстречавшегося лицом к лицу с голодною смертью?

Павел Антоныч нахмурил брови, крепко захватив струны…

Вот теперь его племянницы во Флоренции… Танька иФлоренция!..

Он встал, тихонько поцеловал Таньку в голову, пахнущуюкурной избой.

И пошел по комнате, шевеля бровями.

Он вспомнил соседние деревушки, вспомнил их обитателей.Сколько их, таких деревушек, — и везде они томятся от голода!

Павел Антоныч все быстрее ходил по кабинету, мягко ступаяваленками, и часто останавливался перед портретом сына…

А Таньке снился сад, по которому она вечером ехала к дому.Сани тихо бежали в чащах, опушенных, как белым мехом, инеем. Сквозь нихроились, трепетали и потухали огоньки, голубые, зеленые — звезды… Кругом стояликак будто белые хоромы, иней сыпался на лицо и щекотал щеки, как холодныйпушок… Снился ей Васька, часовые рулады, слышалось, как мать не то плачет, нето поет в темной дымной избе старинные песни…

1892

I

Внезапно выскочив из-за крайней избы, с полевой дороги, вовсю прыть маленьких лошадок летели по деревенской улице барчуки из Залесного.Подпрыгивая и хватаясь за холки, они гнались вперегонки, и ветер пузыряминадувал на их спинах ситцевые рубашки. Теленок шарахнулся от них в сенцы, курыи впереди них петух, приседая к земле, неслись куда глаза глядят. Но отчаяннеевсех улепетывала по деревенской улице маленькая белоголовая девочка в однойрубашонке. Обезумев от страха, она вскочила на огороды, несколько раз с размахуупала по дороге и вдруг увидала в воротах риги дедушку. С звонким крикомбросилась она в его колени.

— Что ты, что ты, дурочка? — закричал и дед, ловяее за рубашку.

— Барчуки… на жеребцах! — захлебываясь от слез,едва могла выговорить внучка.

Дед усадил ее на колени, начал уговаривать.

Внучка скоро затихла и, изредка всхлипывая, обиженным,вздрагивающим голосом начала рассказывать, как было дело.

Поглаживая ее по голове, дед задумчиво улыбался. В риге былопрохладно и уютно. В мягкую темноту ее из глубины ясного весеннего неба влеталиласточки исчиликаньем садились на переметы, на сани, сложенные в угол риги. Всебыло ясно и мирно кругом — и на деревне и в далеких зазеленевших полях.Утреннее солнце мягко пригрело землю, и по-весеннему дрожал вдали тонкий парнад ней. Там, в полях, подымалась пашня, блестящие черные грачи перелеталиоколо сох. Здесь, на деревне, в холодке от изб, только девочки тоненькимиголосками напевали песни, сидя на траве за коклюшками. Кроме ребятишек истариков, все были в поле — даже все Орелки, Буянки и Шарики.

Дед сегодня первый раз за всю жизнь остался дома настариковском положении. Старуха померла мясоедом. Сам он пролежал всю раннюювесну и не видал, как деревня уехала на первые полевые работы. К концу Фоминойон стал выходить, но еще и теперь не поправился как следует. И вот всемиобстоятельствами деревенской жизни вынужден он проводить самое дорогое дляработы утро дома.

— Ну, Кастрюк (деда все так звали на деревне, потомучто выпивши, он любил петь про Кастрюка старинные веселые прибаутки), ну,Кастрюк, — говорил ему на заре сын, выравнивая гужи на сохе, между тем какего баба зашпиливала веретье на возу с картошками, — не тужи тут,поглядывай обапол дому да за Дашкой-то… Кабы ее телушка не забрухала…