Последняя истина, последняя страсть - Татьяна Степанова

– Он давал деньги против стройки своего брата? – Катя такого не ожидала.

– Да. С самого начала, как митинги пошли. Сам явился к нам в комитет. Сказал – я на вашей стороне. Перевел нам крупные суммы. Чтобы мы начали кампанию в прессе, привлекали сторонников.

– А он объяснил как-то свою позицию?

– Сказал, что… это братцу как серпом по яйцам. Это его слова. Сказал, что хочет, чтобы Лесик мучился, психовал. Пете на наше экологическое движение наплевать. И на мусорозавод тоже. И на стройку, и на город, на его жителей и на все наши тревоги и страхи. Он не поэтому нас поддерживал и финансировал. Он хотел насолить, навредить брату. Между ними была какая-то вендетта. И он не убийца. Он хотел, чтобы все это – протесты, митинги – продолжалось как можно дольше, понимаете? Чтобы Лесик мучился, вертелся, как уж на сковороде. Это тоже его слова. Поэтому Лесик нужен был Пете живым, а не мертвым.

– Когда митинг разогнали, – подхватила Лиза Оболенская, – на следующее утро Петя приехал в комитет. Герду из полиции отпустили – у нее же дочка малолетняя, задерживать нельзя. Петя приехал и сказал – ничего не кончено, вот деньги. Стройте палаточный лагерь у мусорного полигона. Все должно продолжаться.

– Значит, палаточный лагерь был возведен на деньги Кабанова-младшего?

– Да. А потом Сорок Бочек Арестантов… майор Ригель его тоже разогнал и всех, кто там был, бросил в тюрьму. – Герда вздохнула, покосившись на Лизу.

– Это не тюрьма, это камеры ИВС в отделе, административный арест. Они там поют «Славное море священный Байкал». – Катя отвечала Герде, а смотрела тоже на Лизу Оболенскую.

– Мы это так не оставим. Безумный полицейский произвол с арестами, – пообещала Лиза. – Я подготовила ходатайства об освобождении. Они уже назначены к рассмотрению в суде.

– А мы еще до этого шутили, что сказку про Чипполино власти запретили, – печально усмехнулась Герда Засулич. – У нас свой Чипполино, как видите, староказарменский.

– Это все, что вы хотите мне рассказать? – спросила Катя.

– Да. Больше мы ни о ком из них ничего не знаем.

– И о Фиме Кляпове тоже?

Лицо Герды странно изменилось – Катя не смогла понять, что же это за выражение такое. Тревога? Какие-то воспоминания? Или еще что-то?

– Герда, а вы про Фиму Кляпова мне не хотите рассказать сами? – не отступала Катя.

Герда внезапно встала из-за стола, забрала сумку и направилась к выходу.

– Приятно было пообщаться. Лиз, я тебя на улице подожду.

– Не хочет отвечать, надо же. – Катя покачала головой. – Характер у вашей подруги тот еще.

– Мы все люди непростые, Катя, – ответила Лиза. – Вы мне по телефону вчера сказали, что вам необходимо со мной поговорить. Я так поняла – это всего лишь прелюдия была. Так что вы хотели мне сказать?

– Лиза, он в ужасном состоянии. Он погибает. Он пропадает без вас.

Лицо Лизы спокойное. «У нее и бровь не шевельнулась».

– Лиза, пожалуйста, поймите… он… он страдает. Мы все это видим. Мы ему ничем не можем помочь, как ни стараемся. Он никакой помощи не принимает. Он совсем один сейчас. Его выгнала из дома мать.

– За что?

– За разгон палаточного лагеря, где митинговала ее старушка-соседка, ее задержали, а у нее инфаркт случился.

– А он что думал – это так ему с рук сойдет?

– Лиза, он полицейский. Офицер.

– Что вы от меня требуете, Катя?

– Я от вас ничего не требую. Я вам просто рассказываю про вашего Вальтера Ригеля.

– Он не мой. Я поступила так на свадьбе в Грибоедовском специально, чтобы все между нами оборвать. Обрубить! Чтобы он наконец понял, что все кончено. Навсегда. Я поэтому сделала все так публично, в день свадьбы, а не отменила ее накануне. Чтобы сжечь все мосты между нами. Чтобы он понял – это конец.

– Мосты можно снова навести. Было бы желание.

– Нет.

– Лиза, послушайте меня… вы будете об этом жалеть.

– Пусть.

– Вы будете жалеть об этом всю свою жизнь.

– Не надо за меня тревожиться.

– Возможно, вы никогда в жизни уже не встретите человека, который любил бы и боготворил вас так, как Вальтер… Вилли.

– Катя, насколько я знаю, вы тоже ушли от мужа, который вас обожал. Вы несчастны? Вы сожалеете об этом? Вы молчите… Так что же тогда вы мне здесь выговариваете? Учите меня, как мне жить?

Катя умолкла. Она смотрела на Лизу Оболенскую. Спокойная надменная ясность во взоре, а голос капризный…

Интересно, о чем ты сейчас думаешь, Лиза Оболенская?

А Лиза думала…

Память-то наша сама по себе. И диктовать ей мы не вправе. В памяти Лизы Оболенской 8 Марта. Она всегда над этим женским днем насмехалась, считая его окостенелым пережитком прошлого. Но у рыцарски-старомодного Вальтера Ригеля имелись на счет этого дня свои соображения и планы. 8 Марта Вилли заявился к ней в четыре утра – всю ночь в отделе полиции клубился какой-то очередной аврал, и Вилли освободился лишь на рассвете и сразу поехал к своей невесте.

Сонная Лиза открыл дверь на звонок – Вальтер Ригель стоял перед ней с огромным букетом роз.

– Тебе, – он шагнул через порог и сразу заключил ее в объятия, – Лизочка… Лизбет… meine liebe[5]…

– Спасибо. Какие розы.

Он поднял ее на руки, понес в спальню.

– Нет, Вилли Ригель.

– Что нет? – Он опустил ее на постель, расстегнул пуговицы на рубашке. – Лиза, я с ума схожу, хочу тебя…

– А я хочу спать.

– Спать? Naturlich… со мной потом… после… будем спать, ты у меня на груди. – Он наклонялся к ней, улыбаясь.

– Четыре часа утра. – Лиза отвернулась, потом обернулась, выставив из-под одеяла лукавый глаз. – Я должна выспаться. Красота требует сна. Я проваливаюсь в сон, как в омут. А Померания должна себя держать на этот раз не просто в крепкой, а в стальной узде. Обещай мне это, Вилли Ригель.

Он усмехнулся. Вздохнул. А потом жестом римских легионеров ударил себя правой рукой в грудь, слева, где сердце.

Лиза уснула и проснулась. Часы возле их постели показывали полседьмого. Лизе было холодно. Она глянула – одеяло отброшено. Вальтер обнаженный, сидит в ногах на постели, смотрит на нее. Тело как у античного атлета, в серых глазах – такое… такое, ох! А она сама вся сплошь покрыта алыми лепестками роз. Он оторвал бутоны и оборвал лепестки.

– Что ты натворил Вилли Ригель?

– Проснулась… улыбнулась. – Он улыбался ей. Так и просидел все это время, сторожа ее сон.

– Это были мои розы!