Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Домой, точнее, в квартиру полуслепой старухи, временно ставшую им домом, ехали в такси, он, хмурясь, смотрел в окно, она крутила в руках завернутый в салфетку хлеб, радуясь, что прихватила его из дорогого ресторана, а еще, незаметно, десертную ложку и красивую фарфоровую солонку, которую боялась показать ему, чувствуя, что он и так сердится из-за чего-то, а из-за чего, она не понимала, но из-за солонки придет в ярость, это уж точно. Так здорово, что мы в такси, сказала она, погладив его по руке, я-то езжу все время на метро, к тому же билеты стали дорогие, и утром, когда много народу, я пробегаю за кем-нибудь через турникет, чтобы сэкономить. Ага, конечно, так и вижу тебя в метро, огрызнулся он, вспоминая фото ее дорогих спортивных машин в журнале, у меня есть шофер, родители не любят, когда я сама за рулем, рассказывала она журналистке, но из ниццы в монте-карло еду сама, разгоняясь до ста двадцати, и в эти минуты я счастлива, по-настоящему и абсолютно. Впрочем, не факт, что про дорогу из ниццы в монте-карло она не придумала, кто знает, может, ее мать сочиняла для нее эти истории, а она просто повторяла, как попугай, с этой актрисой актрисовной ни в чем нельзя было быть уверенным. Послушай, сказал он, взяв ее за плечи и хорошенько встряхнув, словно хотел, чтобы, как в калейдоскопе, собранные узоры перемешались, сложившись в новый рисунок, ты несчастная девочка, которая ровным счетом ничего не знает о самой себе, а я старый козел, который не знает, зачем ему жить, и давай договоримся, что мы покончим с этим дурацким театром и, возможно, что-то изменим в твоей и моей жизни, от которых, надо признать, не так уж много осталось, а от твоей так почти ничего. Знаешь, ты был прав, пробормотала она, хватаясь за живот, не нужно было столько есть, мне кажется, меня сейчас вырвет, останови машину или открой мне окно, меня будет рвать через него на улицу, ох, как же мне плохо, боже мой, и за что все это, не понимаю. Эй, вы, крикнул шофер, ударив по тормозам, убирайтесь из моей машины сейчас же, не хватало, чтобы вы испачкали мне салон, только прежде чем уйдете, заплатите по счетчику и поищите без сдачи.

Он думал, что убил ее, измучил скитаниями по городу, от которых и здоровый устанет, отравил едой, ведь ей нужна была строгая диета, потому что удалена селезенка и печень еле справляется со своей работой, а еще обязательным было носить маску, чтобы не заболеть, потому что любая простуда могла стать смертельной, но он не думал об этом и поплатился, и теперь она, распластанная на постели, как на дыбе, лежала, не в силах пошевелиться. У нее отнялись ноги, вздулся живот, и, глотая воздух ртом, она несколько дней ничего не говорила, только задыхалась, дыша из последних сил, а на пятый день, когда он сидел на краю кровати, поглаживая ее по щеке, прошептала ему, пожалуйста, не покупай коляску до самого последнего, только если я совсем уже не смогу вставать, обещай. И он обещал, что, пока она в силах сделать хоть шаг, никаких колясок не будет, и, сколько хватит сил, он будет носить ее на руках, хотя врач ему не рекомендовал тяжести, да теперь уж все равно. Через неделю, приподнявшись на локте, она сказала ему, только об одном мы будем жалеть на смертном одре, что мало любили и мало путешествовали, но он прикрыл ее рот рукой, нет-нет, не надо чужих слов, лучше уж молчи. Но она, извиняясь за то, что все время говорит чужими словами, добавила, если девушка хороша собой, она может болтать о чем угодно, о россии, пинг-понге, лиге наций, ей все сойдет с рук, но и это была очередная цитата, за которой тут же последовала следующая, все, что изменяет нашу жизнь, не случайность, оно в нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием, не смолкала она, вспоминая все свои и чужие роли, жизнь — это непрекращающееся рождение, и себя принимаешь таким, каким становишься.

Он достал купленную в театре книгу, пролистал, найдя ее занятно написанной, без претензий, но бойко, биография знаменитой актрисы, непридуманная история и все такое прочее, никогда он не понимал, почему люди так любят подсматривать за чужой жизнью, словно в замочную скважину, тогда как в своей собственной проблем по горло, но первый тираж был пятьдесят тысяч экземпляров и благодаря похищению весь уже раскупили, так что издательство отправило книгу на допечатку, если хочешь, я прочитаю тебе о тебе, показал он ей обложку, и она, соглашаясь, прикрыла веки. Надо признать, что у журналиста была работа не из легких, ведь приходилось писать о жизни, в которой все было хорошо и ничего интересного не происходило, так что повествование было сильно разбавлено громкими именами, которых в ее окружении всегда было с избытком, сплетнями, смешными случаями, вроде того, как известный режиссер, однажды даже финалист оскара, толстяк и гипертоник, пригласивший ее на роль, на площадке так вопил на актеров, что под ним треснул стул, из кожи или кожзама, и режиссерская задница, провалившись, застряла в нем, но пока помрежи вытаскивали бедолагу, режиссер продолжал крыть матом всех, и актеров, и производителей хлипких стульев, и помрежей, но никто из съемочной группы не решался даже хихикнуть, хотя со стороны ситуация выглядела более чем комичной, и только она, когда режиссера наконец-то освободили из стула, процитировала вдруг голосом механической куклы из какой-то роли: нормальный мужчина терпеть не может сцен, они ставят его в унизительное положение, ибо он при этом, как правило, теряет инициативу. Пролистав несколько страниц, он наткнулся на другой сюжет, ее поклонница, почти ровесница, старше всего на год, подражая ей, сделала пластику носа, конечно же, с разрешения родителей, выкрасила волосы в ее цвет, научилась ходить, говорить, смеяться, как она, стала одеваться в ту же одежду, если позволяли средства, или, если было не по карману, в такую же, похожую цветом и фасоном, и превратилась в совершеннейшую ее копию, так что однажды, увидев поклонницу в толпе перед кинотеатром, актриса вдруг вскрикнула, указав на нее пальцем, ой, посмотрите, вон же я стою, и все, повернув головы, действительно увидели ее среди поклонников, но мать поспешила увести ее поскорее, вот и вся история о том, как окруженная своими образами, на экране, в зеркалах, на фотографиях, несчастная актриса, потерявшая свою личность среди сыгранных ролей, не смогла отличить постороннего человека от самой себя.

Он чувствовал, что уткнулся в глухую, без единой зазоринки стену, уже не понимая, зачем, собственно, он похитил ее, что хотел дать ей такого, что было у него, а у нее не было, и что вообще мог дать той, у которой прежде было все, а теперь не осталось ничего. Разве что помочь отыскать саму себя, свое потерянное я, но, во-первых, не знал, как это сделать, а во-вторых, сомневался, нужно ли ей это вообще, особенно теперь, может, ей уже не нужно ничего, потому что поздно. И все же завел отдельный блокнот, специально для ее особенностей, личных, не чужих, придуманных для роли, а своих собственных жестов, чувств, мыслей, всего, что могло бы, как из разрозненных кусочков, собрать ее в мозаику. Он давно заметил, как она поглаживает себя по шее мизинцем, или краем шарфа, или кончиком ложки, тихонько, едва касаясь, в минуты, когда о чем-нибудь думает, впрочем, если она вообще думает, может, просто сидит, уставившись в невидимую точку, и перебирает реплики своих персонажей, пытаясь хоть как-то примерить их на себя. Он нашел в интернете записи ее старых интервью, красивая, молодая, с тщательно уложенными волосами, которые, по задумке стилиста, выглядели небрежно, словно это и не прическа даже, и вот, рассказывая о долгих, трудных репетициях перед спектаклем, роль в котором, что ни для кого не секрет, долго ей не удавалась, она наматывала локон на палец и едва заметно поглаживала себя по шее, вверх-вниз, вверх-вниз, и щурилась от удовольствия. Этот жест, который он не нашел ни в одной ее роли, был, конечно, не бог весть чем, и все же уже хоть чем-то, первым проявлением чего-то своего, незаимствованного, и он вписал его в свой блокнот, в раздел, куда собрался заносить все, что только сможет обнаружить от ее несчастной, неразвитой личности, и эта короткая запись долгое время стояла там одна-одинешенька, пока к ней не прибавилась еще привычка — бросать вещи где попало, как обычно делают дети, так что в те дни, когда она себя чувствовала более-менее, одежда валялась на полу, там, где она ее сняла, грязная посуда оставалась на столе, зубная щетка в раковине, и он подбирал за ней, как за маленькой, совершенно не раздражаясь этой своей новой обязанностью.