Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

когда она предложила ему вопрос, касавшийся содержания будущего его произведения. Передаю это с ее слов[279].

Как только в Петербурге узнали из газет о смерти Щедрина, народ валом повалил на Литейный проспект, где мы тогда жили. Во время панихид, которые служил причт Симеоновской церкви, не только вся наша квартира, но и лестница, и даже часть улицы были запружены людьми всякого звания и состояния. Между дневными панихидами безостановочно по лестнице поднимались и спускались люди, пришедшие проститься с тем, которого заочно любили и уважали за те прекрасные мысли, которыми он делился с современниками. Многие по часам стояли у его гроба и глядели на мертвого, не сводя с него глаз, как бы желая надолго, если не на всю жизнь запечатлеть в памяти его образ. Надо сказать, что, после того как его набальзамировали, отец очень изменился и выглядел куда моложавее своих лет. Лежал он величаво спокойно, и, глядя на него, нельзя было подумать, какие страшные терзания ему пришлось волею судьбы перенести. Катафалк, на котором лежал, утопал в венках. Их собралось более 140, причем около двадцати были серебряные. Большое впечатление произвел анонимный венок из терний, который полиция не разрешила вынести из квартиры, как она же не разрешила почему-то вынести венок от «благодарных евреев». Отчего подверглись остракизму эти два венка – я до сего времени понять не могу. Возможно, что в отношении первого полиция усмотрела богохульство, так как терновым венцом был увенчан И‹исус› Христос, а потому простого смертного, по ее мнению, им венчать не надлежало. Таково было мнение некоторых из наших знакомых. Повторяю, что это – возможное объяснение действий полицейского пристава, игравшего в данном случае роль цензора, но надо отдать им ту справедливость, что они не были остроумными. Распоряжение относительно второго же венка можно лишь объяснить юдофобством того же полицейского чиновника[280].

Похороны отца привлекли, несмотря на сквернейшую погоду, такую массу народа, что не только часть Литейного пр., где мы жили, но часть Невского и Владимирского проспектов была запружена густой толпой, не остановившейся ни перед чем. Чтобы отдать последний долг своему великому учителю.

Похороны М. Е. Салтыкова. Рис. Э. Г., 1889 г.

Гроб отца не позволили нести на кладбище на руках, и его пришлось поставить на катафалк, кучер которого, к общему недоумению, погнал лошадей чуть ли не рысью. По чьему распоряжению он так поступил – не знаю.

Возмущенные этим молодые люди быстро забежали вперед погребальной колесницы и, сомкнувшись в ряды за духовенством и певчими, с пением «вечной памяти» заставили возницу ехать шагом. Другие молодые люди, между ними и сын фабриканта С, с которым мой отец, как я выше писал, обошелся довольно-таки нелюбезно, образовали вокруг нас цепь, чтобы спасти от напиравшей толпы; тротуары и все окна домов на пути нашего следования были также черны от народа. А на самом Волковом кладбище нас ждала еще бóльшая толпа.

На могиле были произнесены речи, но мое горе было до того велико, что я не понял даже их смысла[281].

Я ведь все никак не мог понять, зачем навсегда ушел от меня «мой папа»… И до того пристально глядел на спущенный в склеп гроб родителя своего, не отдавая себе отчета в том, что происходило вокруг меня, что чуть было сам не упал в вырытую яму.

X

После отца остались реликвии: его письменный стол, халат, в который он одевался в последние дни, туфли, плед, перо, которым он писал, письменный прибор, кресло. Все эти вещи были затем взяты моей сестрой, уехавшей, когда я уже жил в провинции, за границу. Куда она уехала и что сталось с этими вещами, а также с большим папиным портретом, писанным художником Крамским, мне принадлежащим и оставленным ей мною на сохранение, вследствие того, что моя провинциальная квартирка не могла их вместить, – не знаю[282].

Я увез с собой только его бюст работы скульптора Бернштейна, копия с которого, вылитая из бронзы, находится на могиле, каковой бюст, боясь за его судьбу, я подарил пензенскому училищу рисования[283]. Все рукописи, письма и др. материалы, найденные после смерти отца, были, с согласия моей матери, переданы душеприказчиком М. М. Стасюлевичем в Академию наук, где они должны находиться и поныне. Там же должна находиться и маска, снятая с его лица проф. Лаверецким[284].

Многое о его служебной деятельности можно было бы почерпнуть из архивов тех провинциальных учреждений, в которых он служил. Но в настоящее время документы эти, вероятно, более чем затруднительно найти, так как все провинциальные архивы разорены.

В свое время я предполагал поездить по России и порыться в этих самых архивах для собрания материала, относящегося к служебной деятельности отца, но неимение достаточных средств материальных, заставляющее меня сиднем сидеть на службе, дозволяя себе лишь недолгие отлучки на предмет лечения жены, не позволили мне заняться этим делом.

Быть может, однако, еще имеется возможность добыть кое-какие архивные сведения о служебной деятельности моего отца, и во всяком случае, по моему мнению, было бы интересно произвести розыск этих данных, которые могли бы быть собраны и изданы к столетию со дня смерти.

1922 года г. Пенза

Кончина императора Александра II и Щедрин[285]

K. M. Салтыков

Как, очевидно, помнят пензенские старожилы, М. Е. Салтыков, известный в литературе под псевдонимом Н. Щедрин, занимал в семидесятых годах прошлого столетия пост управляющего Пензенской казенной палатою[286], которая благодаря его стараниям обогатилась библиотекой, коей может позавидовать любое казенное учреждение.

В своих литературных трудах Щедрин всегда ратовал за уничтожение крепостного права, и, как мне лично известно, его сатира имела немалое влияние на проведение в жизнь акта 19 февраля 1861 года.

За эту реформу Михаил Евграфович прямо боготворил Царя-освободителя, и понятно, что мученическая кончина императора вредно повлияла на и без того расшатанное здоровье Щедрина[287].

Помню, как сейчас, хотя мне было тогда всего девять лет, – день 1 марта. Мы с сестрой в сопровождении гувернантки-немки М. П. Петерсон отправились по обыкновению гулять в Александровский сад, рядом с Адмиралтейством.

Играли мы там с другими детьми, как вдруг где-то невдалеке раздались один за другим два-три выстрела, как бы из пушки. Мы мгновенно остановились играть и, полагая, что стреляют со стенки Петропавловской крепости, бросились к нашей гувернантке, которую мы, как все дети вообще, считали всезнающей, с вопросом, по какому