Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра) - Герман Германович Генкель

приятелей-мошенников! — возразил Периклоний. — Я клянусь, что в этом деле Солон не воспользовался ни одним оболом. Иду дальше: открыто заявляю и клянусь головой Зевса, что сам Солон потерял на сисахфии огромное состояние, что-то около пяти талантов. Некоторые даже утверждают, что он, на основании нового закона, добровольно отказался от целых пятнадцати талантов, розданных частью им, частью покойным отцом его в долг.

— Это неправда, это глупые сказки!

— Нет, это так же верно, как то, что мы стоим здесь.

— Ты лжёшь!

— Ты сам лжец, притом подкупленный Солоном.

Страсти понемногу разгорались. Спорившие перешли от слов к делу, и свалка вскоре стала общей.

Солон, сын Эксекестида, сидел в одной из боковых комнат, примыкавших к обширному двору его афинского дома, и усердно разбирал огромную пергаментную рукопись, недавно привезённую ему кем-то из друзей с острова Крита. Архонт был так погружён в своё занятие, что не слышал ни шума голосов нескольких лиц, собравшихся теперь во дворе его дома, ни доклада раба, уже в третий раз почтительно сообщавшего ему, что пришли посетители, которые спрашивают Солона.

Когда же раб в четвёртый раз вошёл в рабочую комнату хозяина и слегка дотронулся рукой до плеча его, Солон поднял голову и спросил, что ему нужно.

— Господин, уже целых два часа пять афинских граждан ждут тебя на дворе. Я им говорил, что ты занят, что ты устал, что ты сегодня никого принять не можешь, но они настойчиво требуют свидания.

— Уж эти мне соотечественники! — шутливо воскликнул архонт. — Впусти их, Гиппий, но, пожалуйста, сегодня уж пусть эти будут последними. Ведь сколько их перебывало у меня с утра! И так каждый день, каждый день!

Раб молча удалился. Через мгновение в небольшую рабочую комнату Солона вошло пять совершенно незнакомых ему лиц. По костюмам их было видно, что это афинские граждане. В числе пришедших был и крестьянин, нам уже знакомый, рослый Калликрат. Гости низко поклонились хозяину и молча столпились у дверей. Ласковым движением руки Солон пригласил их сесть на лавки, стоявшие вдоль стен комнаты. Четверо последовали этому приглашению, один Калликрат остался стоять у дверей. В небольшом помещении с низким потолком статная фигура поселянина выглядела исполинской.

Несколько мгновений длилось молчание: казалось, гости не решались беспокоить Солона сообщением о цели своего прихода. Наконец, хозяин, сидевший в глубоком раздумье, сказал:

— Вас, друзья мои, вероятно, привели ко мне недоразумения по поводу каких-нибудь частностей в моих законах. Вы не первые, о, далеко не первые, и, конечно, не последние, являющиеся ко мне за разъяснениями. Все эти недели и месяцы дня не проходит, чтобы ко мне десятки лиц не обращались с расспросами. По утрам двор моего дома не в состоянии вместить всех посетителей. Вы сегодня у меня уже не первые гости!

— Ты угадал, благородный сын Эксекестида, цель нашего прихода: мы, действительно, явились за разъяснениями. Если наш приход тебя затрудняет, то мы, извинясь, удалимся и придём в другой день и час, которые ты нам укажешь. Ты сегодня, видно, очень устал.

— Ничего, друзья мои. Хотя я, правда, очень утомлён, однако это мне не помешает выслушать вас и, по мере сил, помочь разобраться в недоразумениях. В чём же дело?

Тогда, приблизясь к столу, Калликрат принялся излагать историю утренней своей ссоры с Архегетом. Нельзя сказать, чтобы Калликрат говорил толково и кратко. Постоянно переходя к частностям и отвлекаясь в сторону, он рассказал Солону, что в их подгородной деревне население разбилось на партии, готовые взяться за оружие, чтобы отстоять своё мнение. Одни поселяне требуют передела земли, другие — полной отмены всего Солонова законодательства, как оставившего власть в руках богачей-евпатридов, третьи недовольны вмешательством закона в частную жизнь, четвёртые готовы силой изгнать из пределов Аттики отовсюду наехавших туда ремесленников. Долго и пространно говорил Калликрат, и Солон ни единым словом не прервал его. Когда он кончил, Солон улыбнулся и сказал:

— Нового ты ничего не сообщил мне, сын мой. Эти жалобы я слышу каждый день. Но уж такова природа людей, что они никогда ничем не довольны. Сядь, мой друг, на скамью, успокойся и постарайся хорошенько вникнуть в то, что я скажу тебе и твоим товарищам. Жадность одних, высокомерие других всегда были тормозом всякого доброго начинания в деле упорядочения взаимоотношений граждан. Всякий хочет повелевать, никто не желает повиноваться; отсюда всё горе. Когда афиняне выбрали меня два года тому назад общим голосованием в архонты-законодатели, я с огромным трудом и большим для себя ущербом ввёл то, что вы сами назвали сисахфией. Я освободил стонавшую под гнётом долговых столбов мать сыру-землю. Кому это могло быть приятно? Конечно, только демосу, задолженному простонародью. Нужно мне было дать взамен отнятого имущества что-нибудь обозлённым евпатридам? Я им и дал право занимать, — заметьте, совершенно безвозмездно, одной чести ради, — государственные должности.

Гости молча согласились с Солоном, который, глубоко вздохнув, продолжал:

— Но так же справедливо, чтобы весь народ не на словах только, а на самом деле участвовал в управлении государством. С этой целью был учреждён народный совет (буле) из четырёхсот граждан, избираемых по филам, независимо от имущественного положения каждого отдельного лица. Я, наконец, учредил гелиею, народный суд присяжных, дабы вы не жаловались на подкупность судей из евпатридов. Вдобавок всю эту конституцию я повелел изложить в письменном виде, чтобы каждый знал и мог ссылаться на неё. Стражем же над соблюдением данных мной законов я поставил то древнее учреждение, которое искони пользуется у нас славой самого мудрого, самого честного, самого нелицеприятного. Я говорю об ареопаге. Я даже расширил права этого великого учреждения, предоставив ему вносить в казну взысканные им штрафы без указания причины взыскания и судить тех, кто вздумал бы составить заговор с целью ниспровержения народного правительства. С этой же целью я издал строгий закон, грозящий лишением чести за попытку тирании как самому виновнику, так и его роду. Вспомните, наконец, о дарованном вам праве судить всякое