Пестрые истории - Иштван Рат-Вег
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время судебного процесса в Риме среди изъятых у него бумаг были три письма, написанных его почитателями после его отъезда. В них столько безумного обожания, что, право же, стоит привести из них несколько строк.
«О, мой Маэстро вечный, после Бога Вы мое счастие. Возможно ли, что я больше не увижу Вас в Париже? С болью в сердце покоряюсь воле Бога и Вашей… Говорить ли о той боли, которую я ощущал, когда море отделило нас от лучшего и величайшего из Магистров… Перо мое неспособно описать трепет души моей, но сердце мое полно наипокорнейших чувств к Вам. Распоряжайтесь моею судьбою, но не позволяйте мне слишком долго томиться без Вас. Прошу у Вас счастия моей жизни и с покорностью припадаю к ногам Вашим».
Из Лондона Калиостро обращается к французскому народу с манифестом. Любимец аристократии в этом документе, смело сделав резкий поворот, предстает ярым защитником прав народа. В нем содержится также одно интересное пророчество, которое-таки сбылось. Он предсказал, что Бастилию разрушат, а на ее месте сделают место для прогулок.
* * *
Читающие о яркой, словно полет кометы, карьере Калиостро, могут представлять себе его так: высокий, статный молодец, красавец-мужчина, своей широкой образованностью, искрометным остроумием завоевывал сердца мужчин и сводил с ума женщин своей внешностью.
Ничего подобного.
Голова у него была красивая, это правда. Это подтверждается и бюстом работы Гудона. А вот медная гравюра Ходовецкого запечатлела низкорослого, с брюшком мужчину отнюдь не замечательной внешности. Наиболее подробно его внешность описал страсбургский корреспондент журнала «Berlinische Monatsschrit» в декабрьском номере журнала за 1784 год.
По его описанию этот чудо-человек был низенького роста, толст, очень широкоплеч и очень широкогруд; волосы черные, брови густые и сильно изогнутые. Огненный взор черных глаз постоянно сверкал по сторонам. Нос широк, толстые губы полуоткрыты, крепкий, круглый подбородок выдается вперед. Руки-ноги малы и изящны, лицо смуглое, голос звучный и звонкий.
О его манере говорить свидетельствует чрезвычайно интересное описание в октябрьском номере того же журнала за 1790 год. Его прислал некий дворянин по имени Фербер. Он познакомился с Калиостро в прекрасные деньки его пребывания в Митаве и имел возможность понаблюдать за ним.
«Все, что он говорил, — не более чем хорошо зазубренная и постоянно повторяемая болтовня. Ее предмет был постоянно одним и тем же; говоря, он не менял ни одного слова, так что слышавший его хоть раз, мог быть уверен: и в другой раз услышит то же самое. Он даже того не понимал, что, немного изменив или дополнив, можно обновить свою речь. Он постоянно молол то, что уже сто раз рассказывал. Его грубых мистификаций не замечал только тот, кто опасался его ужасной грубости и его ослепленных почитателей. Большинство его партии состояло из застенчивых, они потому держались его, что боялись отстать совсем. Человек он был совершенно необразованный, прочитавший всего несколько книжек, из них и черпал всю свою науку».
* * *
Яркое солнце его карьеры клонилось к закату. Там и сям научились разгадывать иероглифы египетских ритуалов и прочитали по ним о вульгарнейшем обмане. Личность бывшего узника Бастилии более не была свята и непорочна. Армия учеников враз оскудела; некоторые из разочаровавшихся приверженцев перешли в атаку. Такой «отщепенкой» стала и баронесса Рекке — когда-то, во времена проповедей в Митаве, самоотверженная почитательница и покровительница Магистра. Она горько сожалела, что когда-то в состоянии нервного возбуждения поддалась мистификации. Чтобы исправить собственную ошибку и охранить других от подобного заблуждения, она написала книгу, в которой разобрала по косточкам плутовскую систему «посланца пророка Илии»[19].
Ее примеру последовали и другие; разоблачительные статьи множились, и страсти вокруг имени Калиостро стали понемногу остывать.
Следовало подумать о другой сфере. И Магистр подумал о Риме, там не было даже филиала материнской ложи Лиона. Да и Лоренца все чаще стала ныть: ей хотелось навестить родных. И подались они в Вечный город.
Большего дурака свалять он не мог. В папской столице, на глазах у католического клира, он хотел дурачить людей египетскими фокусами-покусами.
Инквизиция обвинила его в ереси, и 27 ноября 1789 года он был арестован и посажен в крепость Ангелов.
На суде все события мошеннической жизни Джузеппе Бальзамо прошли перед судьями. Он не отрицал, только в эпизоде с голубями стоял на своем: не было в этом никакого обмана. Приговор был строгий — смерть. Потом папа Пий VI помиловал его, заменив казнь пожизненным заключением.
Лоренцу тоже пожизненно заключили в монастырь. Больше о ней ничего не известно.
Последней была весть, просочившаяся из-за стен крепости Ангелов, что ее узник хотел было задушить своего исповедника и в его одежде бежать. Однако это оказалось выдумкой.
Позднее его перевели в крепость Сан Леоне возле Урбино, там 26 августа 1795 года он и скончался.
Три великих авантюриста было в XVIII веке: Казанова, граф Сен-Жермен и Калиостро. Из всех троих этот был самого низкого пошиба, но у него был самый большой успех.
Граф Сен-Жермен[20] не был шарлатаном. Он никого не обманывал, никому не причинял вреда. Среди авантюристов XVIII века он занимает особое место, потому что его фигура окутана сразу двумя тайнами: тайной его происхождения — она так навеки и осталась сокрытой туманом, тайной также остался источник его богатства.
Графские титулы проходимцев в то время не воспринимались серьезно. Когда Казанову в полиции попробовали спросить, по какому праву он носит звание «рыцарь Seingalt» — «записного рыцаря», он вполне нахально ответил: «По праву неграмотности». О юных годах нашего героя вообще ничего неизвестно. Одно верно: он получил превосходное воспитание. Помимо обаятельных, элегантных манер, его познания и образованность сделали его любимцем при великокняжеских дворах Европы, особенно в Париже. Он говорил на немецком, французском, английском, русском и итальянском языках; мастерски играл на скрипке; был сведущ, естественно, в алхимии и прочих сокровенных науках, что в те времена служило своеобразным пропуском в аристократические салоны.