Крылатый пленник - Роберт Штильмарк

Прижавшись друг к другу, лётчики стали засыпать. Вдруг – громкие немецкие окрики, брань, шум. И – русская речь! Четверо друзей вскочили с нар, прислушались. Что это? Голос Фомина! Терентьев узнаёт и голос Седова… Топот многих ног в коридоре… Значит, этап вернули? Но, по шуму судя, привели человек двадцать-тридцать, а не сотню. Четверо терялись в догадках.

Конвоиры общались с новыми узниками бесчеловечно, это было слышно по глухим ударам, пинкам, ругани. Когда всё стихло, Вячеслав вызвал на переговоры соседнюю камеру. В стене, у самого пола, оказалась трещина, соседи вскоре отозвались.

– Я – Иванов, я – Иванов. Нас четверых разоблачили. Что у вас? Почему вернулись в лагерь?

Оттуда ответили:

– Здорово, Славка! У нас, брат, дела! Когда сажали в вагон, одного искусала овчарка, сильно изранила. Посадили в вагон тридцать человек, отделили от конвоя. Когда поезд пошёл, автоматчик-конвоир зазевался и захрапел. Фомин взял на себя команду и первым бросился на конвой. Солдат всех разоружили, связали, вагон открыли, и ребята на ходу выскочили. Остался только изувеченный собакой. На следующей станции немцы заметили пустой вагон, обнаружили связанный конвой без оружия, подняли воинские части по тревоге. Поймали человек двадцать пять, но даром мы им в руки не дались. Из автоматов отстреливались, много фашистов убили…

Рано утром, когда конвой повёл узников на оправку выпустили в уборную сразу две камеры, и четвёрка лётчиков на несколько минут очутилась вместе с Фоминым и Седовым. Вид Фомина был ужасен. У него плетью висела сломанная правая рука, на лице – раны, кровоподтёки, страшные синяки. Славка сжал его здоровую левую руку.

– Здравствуй, Иванов! Видишь, как отделали? Мы с Седовым первыми на конвой бросились…

– Знаю, слышал… На, возьми хоть сигарету, Фомин, сам понимаешь, больше нет ничего у нас…

– А помнишь суд мой, Славка? Старый счёт!

– Что ты, Фомин, какой теперь к тебе счёт! Ты просто герой, и ты тоже, Седов! Эх, как вас…

– Герои не герои, конечно, а целый полк эсэсовский с нами повозился. С полком воевали, понимаешь, Славка? Даром мы им не достались.

– А поймали всех?

– Человек пять не нашли. Возможно, и подстрелили в бою. Сидоренко моего вроде нет – может, удалось хлопцу прорваться и уйти?

Конвой заторопил: кончайте, мол, разговор, шнель, шнель![51] Когда возвращались по камерам, сквозь приоткрытую дверь Вячеслав узнал Волкова. Товарищ по первому побегу махал Славке рукой из камеры: здравствуй, друг, и прощай!

И действительно, вскоре всю группу Фомина увели на этап. С четвёркой прощались через стену. Кричали: прощайте, ребята, нас на суд поведут. Привет родине! Пусть о нас не забывают, мы своё дело сделали!

Снова стало тихо в тюремном карцере, и лишь на третий день вызвали на допрос и четверых лётчиков. Разговаривал с заместителем коменданта на этот раз Терентьев.

– Почему вы уклонились от этапа?

– Мы чувствовали себя слабыми и больными. Нам понравилось в здешнем лагере, и мы решили остаться.

– Цум тойфель![52] Сколько хлопот с этими русскими! Но эти больные, как будто тихие ребята. Спихните их куда-нибудь поскорее, в глотке они сидят у меня, эти проклятые русские. Не посылать же их отдельным транспортом, чёрт возьми.

Допрос прошёл блестяще. Главное, что Трофимов и Иванов остались неузнанными заместителем коменданта. Иначе им, конечно, не выйти бы из карцера до этапа в какую-нибудь крепость.

Торопясь выполнить приказ господина гауптмана: поскорее спихнуть всех четырёх, их включили в офицерскую группу, которая в тот день формировалась для отправки. К друзьям присоединили ещё лейтенанта Кириллова – весёлого, остроумного и весьма образованного парня из офицеров запаса. Четвёрка стала пятёркой, и эту пятёрку потребовали на вахту. Туда вызвали ещё двадцать пять общевойсковых советских офицеров. Все они уже дошли в плену до крайней степени истощения.

К этапникам обратился тот же гауптман, знавший русский язык:

– Вы, русские военнопленные офицеры, едете на работу к одному частному капиталисту. Он имеет даже свою железную дорогу. Там вам будет лучше, чем в нерабочем лагере. Советую не допускать эксцессов, чтобы там спокойно дождаться конца войны.

Шёл февраль 1944 года. Тон господина гауптмана был помягче, чем ещё два месяца назад.

Большой грузовик повёз бригаду на юг от Мосбурга. Стояла весенняя погода, с пушистым снежком, который уже подтаивал на дорогах. Домики по сторонам выглядели уютно. Эти посёлки говорили о вкусе к трудовой, не слишком пышной жизни среди прекрасной природы, зелёных лесов и снежных гор. Дорога была отличной, простой грузовик бежал по ней как автобус. И пленные советские офицеры впервые рассматривали с борта этого «туристического автобуса» пейзажи Германии. Эта страна могла бы внушать им уважение и симпатии, не ввергни она мир в океан крови, жестокости и страдания. Этими мыслями и делились пленные офицеры на баварской дороге.

Терентьев сказал Славке:

– Как же красиво умеют жить здесь эти немцы! И какого же им чёрта, спрашивается, понадобилось от такой благодати воевать лезть? Сидели бы вот в эдаком домике и баварское пивко колбаской закусывали бы!

Через три часа быстрой езды впереди показался городок, а на шоссе – жёлтый столб, косо перечёркнутый чёрными полосками. Жёлтое поле щита на столбе возвещало чёрными буквами: ХАГ.

Иллюзия туристического похода исчезла сразу, как только грузовик, пробежав по городу, остановился перед окраинным двухэтажным домом. Неизбежный спутник всех впечатлений о Германии – колючая проволока – опоясывала это строение со всех сторон. По фасаду перед домом росли высокие ели.

Сюда и ввели пленных, этап из тридцати человек. В нижнем этаже помещалась кухня с плитой, умывальная комната с одним окном, забранным решёткой, и общая спальня. Из маленького вестибюля вела лестница наверх. Там, во втором этаже, квартировали солдаты охраны. В спальной вдоль стен – трёхъярусные нары, очень похожие на вагонные спальные места. Посреди комнаты, на деревянном столе, многообещающая гора мисок и ложек.

Люди располагались, осматривались, раскладывали своё нехитрое снаряжение. В спальне было чисто и тепло. Разрешалось из барака выходить в оцепленную проволокой зону. Отсюда виднелись вершины гор, Кицбюэльских Альп. Они были рядом, гораздо ближе, чем в Мосбурге. Горный воздух казался душистым даже зимой. И главное, что отсутствовало в этом маленьком рабочем лагере, – это атмосфера козней и «загадочности», липкого предательства, характерная для пресловутого Морицфельда.

Надзиратели назначили одного из пленных поваром и дневальным. Сразу же явился в гости какой-то оригинальный гражданский субъект, назвавшийся шефом пленных. Выглядел он так: плотная невысокая фигура, сапоги, галифе, френч, тирольская шляпа с пером и значком. В петлице френча – свастика.