Правнук брандмейстера Серафима - Сергей Страхов

назад ноги сами привели его к маленькому кафе на набережной, где на веранде сидели те двое, ничего в его нынешней жизни не поменялось. Антар начал переживать, не почудилось ли ему увиденное.

В попытке обрести пошатнувшуюся веру он то и дело трогал свое единственное доказательство – запекшуюся ссадину на лбу, которую приобрел, грохнувшись лицом в землю. Боль его успокаивала – рано или поздно все станет ясно, нужно только запастись терпением…

Он вышел к реке и присел на землю, чтобы отдышаться. Гхат, белая выжженная солнцем набережная, круто уходил вниз высокими каменными ступенями, а за ним блестела серебром излучина священной Ганги. Отсюда было недалеко до приюта умирающих, где остался старый Викрам.

Викрам не мог ходить, и Антар, хотя сам еле волочил ноги, каждое утро таскал его на своей костлявой спине на гхат Маникарника. Там, на берегу Ганги, день и ночь жарко пылали погребальные костры, а рядом усталые молчаливые старики терпеливо дожидались своей смерти. Одни несколько месяцев, другие – несколько лет.

Старики едут в священный город Шивы, потому что всем в Индии известно: здесь, в Варанаси, человеку, умершему и сожженному в священном пламени, дано вырваться из череды бесконечных перерождений круга сансары и обрести вечное освобождение.

Антар всегда сидел сгорбившись, как разрушенная временем статуя, Викрам неподвижно лежал на грязном одеяле, уставившись перед собой пустыми глазами. Оба они часами, не отрываясь, смотрели на огонь. И так день за днем. Сегодняшний был обычным днем в череде прочих.

Антару вспомнился другой день, далекий, будто из чужой жизни. В том дне не было ничего обычного. Он тогда сидел на кухне и жевал бутерброд с докторской колбасой. И вдруг у него разболелся зуб мудрости.

Зуб вырвали, но к вечеру снова пришла боль. Всю ночь он глотал анальгин, а утром первым стоял у двери районной поликлиники. Вырвали второй зуб, заболело еще сильнее. Таблетки уже не помогали. Стоматолог развел руками и отправил к неврологу. Тот с диагнозом тянуть не стал, потыкал в снимок узловатым пальцем – злокачественная опухоль мозга.

Антар – тогда у него было другое имя – яростно заспорил, но, наткнувшись на усталый понимающий взгляд, неловко умолк, а внутри уже ворочалось тяжелое, нехорошее предчувствие, и его было невозможно обмануть – жизнь никогда не будет прежней.

В Москве, в центре нейрохирургии, спрашивали, не ударялся ли головой, не было ли сотрясений. Он с трудом припомнил, что в школе занимался боксом и однажды угодил в такой жесткий нокаут, что тут же завязал со спортом и выкинул перчатки в мусорный бак. «Вряд ли, – сказали ему, – все-таки это было давно». А по поводу опухоли извинились – неоперабельная.

Сколько ему осталось? Если продолжать комплексную терапию – четыре месяца, может быть, шесть. Ничего не делать? Не больше двух!

Он вышел из кабинета завотделением на подгибающихся ногах, будто разом потерял сантиметров пять в росте. Вернулся в родной город, чувствуя себя наполовину мертвым, а в голове крутилось дикое и бессвязное: «Как же не вовремя, как же не вовремя…»

Спроси его кто в тот момент, что он имеет в виду, не ответил бы. То ли только что подписанный выгодный договор с поставщиками, то ли смешливую черноглазую Лену, с узкими кошачьими скулами. Та наконец согласилась поехать с ним в Турцию при условии, что они возьмут с собой ее трехлетнюю дочь Таню. Ему было страшно.

В тот же день он напился вдрызг. Пил неделю, отключив телефон и не отвечая на звонки в дверь. Пытался заглушить животный страх смерти. Когда наконец очнулся и обвел комнату мутным взглядом, то увидел груду пустых бутылок, раскуроченный телевизор, битый хрусталь на полу и свою руку, наскоро перемотанную окровавленным бинтом. Водка закончилась, страх никуда не делся.

Проспавшись, бросился замаливать грехи и просить о помощи, туда, где над крутым зеленым обрывом, над раздольной рекой горели золотом купола белостенного собора. Бродил в полумраке храма, словно потерянный, прикрывая рот ладонью, чтобы не дохнуть на иконы перегаром, вглядываясь в темные лики святых и не замечая, как воск оплавившейся свечи капает ему на руку.

– Молись, раб Божий! И да поможет тебе Господь, – сказал ему на прощание молодой батюшка, глядя кроткими прозрачными глазами и пощипывая мягкую, пахнущую ладаном бородку, а потом прибавил, смущаясь: – Современная медицина часто бывает бессильна, но, может, вам какие травки поискать, китайские или индийские? Говорят, у них там на Востоке…

Он позвонил Лене и сбивчиво объяснил, что должен срочно уехать. Турция, к сожалению, отменяется. Не торгуясь, за полцены сбыл ближайшему конкуренту свой магазин – в маленьком подвальчике, удачно расположенном в торговых рядах, продавали ружья, удочки и всякую всячину для местных охотников и рыбаков – оставил ключи от квартиры ничего не понимающей племяннице (других родственников у него не было) и вылетел в Пекин.

Китай запомнился не столько монастырями, где тихие даосы поили его чаем с зелеными булочками, сколько пятиярусными бетонными развязками и бешеной скоростью поездов, проносящихся мимо новеньких, точно вчера построенных, кварталов многоэтажек.

Нужные травки нашлись уже в первой аптеке, но они не помогали. Боль иногда отпускала днем, но каждую ночь он просыпался от собственного крика и грыз ни в чем не повинную подушку. Через месяц закончилась виза, и он, разочарованный и злой на весь мир, улетел в Дели.

Индия показалась ему страной аптек, их вывески торчали на каждом углу. И чудодейственные травки, конечно, сразу нашлись. Они стояли на полках в красивых баночках с зелеными крышками, но, как и от китайских, от них не было никакого толку.

По-прежнему болели зубы мудрости, хотя он точно знал, что окровавленные ошметки желтоватой кости давно выбросили в мусорный бак районной поликлиники. От слабости бросало то в жар, то в холод. Он не мог есть местную еду, от которой желудок выворачивало наизнанку. В детстве он вырастал из одежды, а теперь одежда вырастала из него и болталась на худых плечах, как на вешалке.

И тут его отпустило. Страх никуда не делся, но он осознал, что все отмеренное ему время растратил, пытаясь отыскать спасительный кран с живой водой, не понимая, что где-то там, наверху, живую воду давно отключили за неуплату. Если верить врачам – а теперь он им поверил – жить ему оставалось не больше месяца.

Возвращаться домой было бессмысленно. Когда закончились деньги, он стал вегетарианцем, а когда истекла виза, выбросил паспорт. Он продал жуликоватому портье самсонитовский чемодан, продал костюм и рубашки, чувствуя себя дальним родственником покойного, который избавляется от его ненужных вещей, купил дешевый рюкзак и побрел по Индии.

Шел куда глаза глядят. Ночевал в маленьких грязных ашрамах, где ему перепадали стакан