Год - Александр Радов

– Давайте и обедом накормим, все-таки десять часов.

– Спасибо. А то мне в банк заезжать еще. Но обременять совестно.

– Мы и так выбились уже из графика, – не зря он делал недоуменные глаза на получении багажа. Может, ей и не Аконт понравился. Для дела лучше бы он. Молодых использовать надо.

– Надолго к нам?

– На три дня, неделю. Повидать родных.

– Спасибо за весточку.

Они неслись в сторону центра.

– Что же такое делается? Откуда все эти коровы?

– У нас в прошлом году закрыли свиноферму. Люди полностью перешли на говядину. – Патриция передернулась.

– Я ценю больше всего индейку. Она не жирная, – начал было шофер, обиженно, что Легойда его не представил, но лицо блондинки смутило.

– Заработать не хотите? – неожиданно, как очень часто по наитию, просил девушку Легойда.

– Вообще я отдохнуть думала, сейчас время такое, на работе горячие три недели.

– Тысяч триста? Делать особенно ничего не надо.

– Это очень большие деньги. Наверно что-то незаконное.

– Как сказать.

– Деньги, движение, приложение интеллекта – согласна. И вообще, все что запрещено законами и осуждается принятыми нормами морали. Три сотни, конечно, лишними не будут.

– Да надо-то на шухере побыть. Авто, смотрю, водите?

– А что вы будете делать? Грабить?

– Заказное убийство. Одного известного жесткого парнягу надо сделать героем. Совсем.

– Не боитесь, что я из полиции?

– Боюсь, – честно признал Легойда. – Но я тебя признал. Ты ведь бывшая Себастьяна Верховена? Помнишь, в пятнашки играли, напившись кентенберри? У тебя еще такой кулон был, на виду валялся.

– Так это ты!

Аконт чувствовал себя не в своей тарелке. Глаза этого Легойды стали сразу есть его мозги, а теперь от возбуждения старых знакомых он просто взлетал в зенит.

– Как ты попала в Союз? Нам еще километров тридцать, можешь не спешить, быстрее нашего водителя не пообедаем.

И Патриция неожиданно стала рассказывать. Как Легойда предположительно помнит, она из очень известной крепостной семьи. Там, за тремя рвами, под сенью скульптурных изваяний и блеском скульптурных групп шло не спеша отрочество с видом на взрослых безобидные возлияния, с пением мух у кроватки. Ее звали вначале музой музыки и беззаботного смеха, но между родными и близкими произошла безнадежная свора. Часть выступало за немедленный отказ от коррекции эмоции, более взвешенной позицией подавалось спихнуть разность эмоциональных потенциалов на проблему поколений. Одни боятся страха, другие ленятся от бессилия. Мы, пробужденные для жизни вечной, копошимся в чужом стиранном бельишке. Многое поднималось тогда и сбрасывалось в пропасть. В даунтауне были дальние родственники, после разлада согласились принять все ее многочисленное семейство. Никто никого там не стыдился, не было ссор обид, неуклюжей утренней ругани за чашками. Первые воспоминания – удары судьбы, она всю жизнь бежит от неуместных аллегорий. Одним по сердцу иллюзии, иные не прочь использовать сложные аллюзии. За крепостью, на горе жили самые добрые люди. Она ценила бывать у бедных родственников. Ей было почти пятнадцать, или двенадцать, когда первые детские воспоминания показались не снами, правдой. Буквально пару недель, и он посвятил ее в особенности текущего мироустройства. Мировая политическая повестка оказалась лаконичнее передовиц масс-медиа. Есть мы, они и те. Те оказались не теми, что должны быть с нами, а те – что с ними. Слышали, про хрен с ними? Вот. Он со всеми должен быть, и с нами тоже. Тут ведь ничего особенно сложного, в человеческих организмах. Одни умные, вторые не глупые, третьи – вообще не дураки. А я дурень, – объяснял ей и еще пятерке способных Акдехай. Я против системы. Есть система научных понятий, это совсем не научная организация труда. Совершенно не важно, кто и чем владеет. При правильном подходе каждый будет годен, вот только те, что не годны, негодники эдакие, они больше по сердцу тем, кто хороводит. Точно в прятках, кто-то водит, кто заводит, кто обводит вокруг пальца. И вот последние вместо чтобы делегировать представительство первым, освободились и стали крутить пальцы вокруг головы. Когда общество просело под гнетом экономических бедствий, это было не столько влияние макропоказателей, сколько желание конвертировать свободу в понятные референты реалистичных ценностей. Романтика стала выражаться языком игорного стола, как верование (beliefs) парой столетий до. Понятно рассказываю?

– В целом да, а что за верование (иудшуаы)? – Легойда хмыкнул. Теперь похоже, лапочка получила достойное образование, зачем, впрочем.

– Иудшуаы (beliefs) – типичный пример суперпозиции. Мне ближе по духу поэтика Просвещения, бедная проза улицы с социальным подтекстом. Проявлять над свечкой в ссылке письмо молоком, было вполне возможно в те годы, но старалась держаться стороны. Все было внове. А на следующий год Акдехай пропал, все немного привыкли к тихому спокойствию вечерних посиделок, гвалту с соседних строек. Когда мы снова встретились, сразу воспылала. Стройный красавец юноша ничем не напоминал позавчерашнего мальчишку разносчика. Для меня он был теперь уже не посторонним в теле чужого, а родственной душой. Мы общались через день, обсуждали общих знакомых. Однажды он пригласил меня к себе «на работу». Первое, что поражало в Союзе – спокойный холодок от тонких перегородок, улыбчивые лица служащих, мастерские фотографии на приятного оттенка чистых стенах. Почти сразу из кабинета выглянул непосредственный начальник. Не успела оглянуться, на пяти пальцах нарисовали. Вы бы что сказали дороже – честь или честность?

– Конечно, честь. Это совесть совокупная масс, решенная с умом в пользу общего блага, не забывая о проблемах конкретных личностей, – Аконт тоже разглядел за образованного собеседника.

– Разве одно возможно без другого, и возможно, что они значат по отдельности. Это не праздный вопрос, рассмотрим праздник как исконно мировое явление и исключительно мирное. Зачем праздновать что-либо, когда нет веселья, и почему настоящий отрыв возможен за закрытыми дверьми спален, клубов, элитных парков развлечений? Вокруг сомнения, давление сообществ, гротеск ожидания. Общество – большой вокзал, а люди – трясущиеся пассажиры.

– Ты не изменился, или слишком часто изменялся. Но куда мы едем? – машина давно оставила дорогу аэропорт-город и поднималась по серпантину на утопающую в хвойной зелени вершину.

– У нас тут домик, неподалеку. Там настоящий камин, мясо жарится. Захочешь – потом отвезем в твою гостиницу.

– Так кого надо убить? – перебил предвкушение яств разносольных Аконт.

Вместо ответа Легойда достал из кармана пару фотографий.

– Это и есть филантроп?

– Ненавижу филантропов, – умилилась своей карточке Патриция.

Язык Аконта прилип к небу, по бокам выступил пот.

– Знаешь его, – проиндуктивил Легойда. – Рассказывай, нам не сюрпризы нужны, а призовой фонд.