Работа над ошибками - Юрий Поляков

Квадратный пожилой дядя проторил путь к сиденьям для инвалидов с детьми и потребовал, чтобы щуплый парень, почти мальчишка, очистил посадочное место согласно правилам поведения в городском транспорте. Сидящий не отрывался от газеты и являл пример мучительного спокойствия.

– Ухом не ведёт, хамло!..

– Встань, тебе говорят!

– Мы его сейчас поднимем! – сопереживал пассажирский коллектив.

– Я – фронтовик! Я за него, сосунка, кровь проливал! – гневался полнокровный ветеран, и его лицо набухало праведной лиловостью.

– И я – фронтовик! – зло ответил парень и начал комкать газету.

– Ещё издевается!

– Высадить его к чёртовой матери!

– Шпана! – шумело общество попутчиков.

– У меня два ранения! – хлопнул себя по бокам участник войны.

– А у меня ноги нет! – сидящий поднял на нас бессмысленные от ненависти глаза.

– Совести у тебя нет!

– Погодите, ребята, может, он из Афгана?!

– Удостоверение покажи! – зашумели вокруг.

– Нате, смотрите! – крикнул парень и вырвал из нагрудного кармана обёрнутую целлофаном книжечку.

– Садись, деловой! – какая-то женщина освободила ветерану место, переместив две здоровенные хозяйственные сумки, совершенно необъяснимые в такую раннюю, домагазинную пору. – В очередях из-за них не достоишься! Фронтовик!..

– Как вы можете так говорить! – вскинулась молоденькая пассажирка. – Как вам не стыдно!

Пожилой, добившись своего, тяжело сопя, уселся, установил на коленях обшарпанный чемоданчик и уткнулся в окно, а коллектив тем временем переключился на женщину с сумками.

– Весь универсам скупила! Житья от этих приезжих не стало! После работы идёшь – прилавки пустые…

Ветеран понуро глядел сквозь стекло, потом обернулся и проговорил:

– Извини, молодой человек, я не знал…

– Ладно, – отходчиво сказал парень. – Почти каждый день привязываются… Привык…

В метро я смог наконец разорвать конверт и прочитать письмо:

Уважаемый Андрей Михайлович!

Наверное, Вас удивила приписка «лично». Дело в том, что я сначала вообще полагала обойтись без этих тяжких подробностей, не хотела омрачать Вашу радостную цель и рассказывать о том зле, с которым новые поколения (верю!) никогда не столкнутся. Я пишу Вам лично, потому что Вы – педагог, воспитатель, и обязаны знать все без утайки.

Роман Коли Пустырева Вы не найдёте никогда, он сам, своими руками в моем присутствии сжёг рукописи, оба экземпляра. Николая оклеветали. Один негодяй (он уже умер, и я не хочу повторять его чёрного имени) написал донос, в котором называл Колин роман «поклёпом» на нашу действительность, на нашу жизнь, становившуюся все лучше и веселей. Особенно больно то, что я оказалась невольной причиной этой подлости: мы были очень близки с Николаем Ивановичем, а тот негодяй надеялся избавиться от соперника. Потом, много лет спустя, он объяснял свою «роковую ошибку» политической близорукостью и безумной любовью ко мне. Кровь леденеет, когда понимаешь, от каких ничтожеств порой зависит судьба талантливого и поэтому беззащитного человека.

Колю уволили из школы, исключили из комсомола, а после разговора со следователем он сжёг рукопись, искренне считая, что роман был ошибкой. Когда Колю записали в ополчение, он радовался и считал, что его простили и дали право искупить вину на поле боя. Теперь наша мудрая партия жёстко осудила тогдашние перегибы, и мы понимаем: никакой ошибки не было. Останься Коля в живых, он бы обязательно восстановил своё произведение: память у него была блестящая…

Андрей Михайлович, прошу Вас: постарайтесь отвлечь ребят от поисков романа, пусть на всю жизнь их мысли о Николае Ивановиче Пустыреве останутся незамутнёнными, радостными, светлыми. Это будет наш с Вами заговор доброты, наша святая ложь. Простите меня.

Е. Онучина-Ферман

«Вот и все!» – понял я и оставшуюся часть пути тупо рассматривал непроснувшиеся лица пассажиров…

По скверику, вокруг необустроенной ещё клумбы, поглядывая на часы, прогуливался аккуратно причёсанный, гладко выбритый, строго одетый Юрий Александрович Челышев. Весь его президиумный вид совершенно не вязался с запущенным островком озеленения, дожидавшимся очередного субботника.

– Простите, бога ради! – взмолился я. – Транспорт подвёл…

– Ничего-ничего, – успокоил Челышев. – Бывает: утренние пробки, у светофоров подолгу стоять приходится… Конечно, хотелось бы пообщаться основательно, но я – функционер, человек подневольный, живу по графику… Впрочем, у вас тоже жёсткое расписание! Давайте к делу. – Юрий Александрович говорил, потупив взгляд, и лишь в тех местах, каким придавал особое значение, он поднимал глаза и пронизывал собеседника.

– Слушаю вас внимательно! – рассеянно отозвался я.

– Андрей Михайлович, – потупив очи долу, начал он, – не стану скрывать: меня очень беспокоит случай рукоприкладства в вашем классе. По моим данным, информация пошла очень высоко и разбираться будут серьёзно.

– А стоит ли серьёзно разбираться в досадной нелепости? – пожал я плечами.

– Досадная нелепость? Возможно… – Челышев говорил медленно и вдумчиво, словно двигал шахматные фигуры. – Но должностные лица обычно употребляют более точные формулировки: «В ходе работы комиссии факты подтвердились»… Или: «Не подтвердились…» Думаю, вам, как классному руководителю, придётся давать объяснения на самых высоких уровнях. Так вот, я бы хотел… я бы просил, чтобы имя моей дочери в ваших версиях не фигурировало, – сказав это, Юрий Александрович поднял глаза и посмотрел на меня долгим взглядом.

– Не волнуйтесь, – успокоил я. – Вика не виновата, по крайней мере, прямо не виновата…

– Ни прямо, ни косвенно, – напористо уточнил Челышев. – На нашем знамени не должно быть ни одного пятна, у Вики впереди очень непростой институт…

– Интересно, какой?

– Боюсь сглазить!

– Ну, хотя бы в общих чертах?

– В общих чертах – зарубежная экономика.

– Что вы говорите! По-моему, Вика больше интересуется Кирибеевым, чем зарубежной экономикой! – не удержался я.

– Не существенно. Обыкновенное девичье любопытство, немного поднадоели чистенькие мальчики из нашей среды. Я с ней серьёзно поговорил. Не волнуйтесь, мы с женой внимательно следим за кругом её общения…

– Ну, разумеется! – согласился я. – Сначала круг общения, потом наша среда, а там, глядишь, и наша каста…

– Все-таки, Андрей Михайлович, – официально рассмеялся Челышев, – у вас мышление фельетониста. Но я не вижу ничего плохого, если семья помогает обществу готовить дельного работника, а наследственность пока ещё никто не отменял, и генетику продажной девкой империализма, извините, давно не называют! Вы ведь тоже недолго поучительствовали – в журнал уходите?! – Юрий Александрович проговорил это вопросительно, но поглядел на меня строго и утвердительно.