Душа так просится к тебе - Анастасия Туманова

Она проснулась среди ночи от четкого ощущения того, что кто-то на нее смотрит, и немедленно замерла, как зверь в норе, готовая одновременно и к бегству, и к нападению. В стрельчатое старинное окно комнаты заглядывала огромная луна; в ее неживом голубоватом свете глаза различали все, как днем. Катерина, уже стиснувшая было под одеялом маленький дамский револьвер, про который Грек неуважительно говорил: «Звону больше, чем проку», с облегчением разжала ладонь, увидев сидящего на постели подельника. Вор молча, в упор смотрел на нее. Лунный свет пропадал в его глазах, делая их похожими на пугающие темные трещины.

— Что случилось, Грек? — удивленно спросила Катерина, приподнимаясь на локте. — Шухер, надо тикать?

— Все тихо, — хрипло сказал он, и Катерина поразилась тому, каким незнакомым, странным был его голос. — Детка, ничего, ежели посижу?

Изумленная до последней степени Катерина села, не заметив, что кружевная ночная рубашка упала с одного ее плеча, обнажив руку до локтя и грудь. Помолчав минуту, растерянно спросила:

— Грек, а почему… Ой, что ты делаешь?!.

Объяснять Грек ничего не стал, да через мгновение уже отпала и необходимость в этом. Обнаружив вдруг себя в его страшно сильных, горячих, жестких руках, Катерина тут же поняла, что тратить время на вопросы нет смысла. Собрав все силы, она извернулась, высвободила одну руку, схватила со стола оплетенную соломой бутылку кьянти и от души стукнула ею подельника по голове.

… — Деточка, я понимаю слова, — мрачно сказал Грек на следующее утро, сидя в роскошном кресле времен Людовика XV и прижимая к огромной багрово-лиловой шишке рукоятку Катерининого револьвера. — Зачем были нужны такие крайности?

— Я тоже понимаю слова! — отозвалась Катерина, которая стояла спиной к Греку у развороченной постели и яростно бросала вещи в чемодан. — И пошел ты к чертям собачьим, я уезжаю!

— Кого ты ждешь, дура?! — заорал вдруг Грек так, что Катерина, никогда не слыхавшая от подельника даже простого повышения тона, подскочила на месте и уронила на пол серебряный несессер. По полу разлетелись булавки, нитки с иголками и украшения. — Я к тебе под ружьем больше не прикоснусь! Пошла ты к чертям! Но объясни, чего ты дожидаешься?! Каких радостей господних?!

— Валета!!! — завопила и Катерина, сама не ожидавшая, что из глаз тут же брызнут слезы. — Сережу!!! И всегда дожидаться буду, ясно тебе, рукопомойник?!

— Идиотка!

— Сукин сын! — выпалила она, в слезах кидаясь к дверям, вся кипя от бешенства и стыда за то, что так глупо, ни с того ни с сего, разревелась.

Грек поймал подельницу за плечи уже на пороге. Насильно, не обращая внимания на бешеные отбрыкивания, втащил ее обратно в комнату, бросил, как куклу, поперек кровати, сел рядом — и вдруг рассмеялся.

— Бог ты мой, в мои-то годы, кто бы мог подумать… Детка, я прошу прощения.

Катерина, еще не остывшая, недоверчиво уставилась на него мокрыми зелеными глазами. Грек не отводил взгляда, смотрел внимательно, чуть насмешливо, слегка виновато.

— Шутишь? — на всякий случай спросила она.

Он покачал головой, протянул ей руку.

— Не шучу. Нам с тобой еще работать, девочка, а терять твои золотые пальчики из-за его бздыка… — Грек непринужденно указал на свою мотню. — Я еще не выжил из ума. Ну, малышка?.. Повинную голову меч не сечет? Можешь еще раз по башке мне вломить — и пойдем до пристани, время гонит…

— Не могу, жалко, — против воли улыбнулась Катерина, покосившись на вулканическую Грекову шишку. Тот усмехнулся, взял девушку за руку, поцеловал запястье и не спеша вышел из комнаты. Через четверть часа подельники покинули гостиницу, а к полудню были уже на пути в Париж.

За эти годы Катерина почти не вспоминала о сестрах — словно, перейдя невидимую черту, когда она заживо сожгла в запертом доме брата, сразу стала чужой им. Лишь иногда, в каком-нибудь предрассветном сне, девушке виделись родные лица, виделась Грешневка, всегда — летняя, с утопающим в зелени садом, распахнутыми окнами галереи, в которую с тихим щебетом влетали и уносились обратно в небесную голубизну ласточки. Проснувшись, Катерина счастливо улыбалась и в полудреме думала: «Надо бы написать… Хоть Ане в Москву, верно, беспокоится…» Но, поднявшись с постели, она напрочь забывала о своих намерениях — до следующего сна.

* * *

…В Одессу «генерал Морозов с дочерью» приехали в конце октября, в тихий солнечный день. Прижавшись лицом к пыльному вагонному стеклу, Катерина наблюдала за тем, как ползет мимо блеклая, выжженная летним зноем, крытая белесым осенним небом степь, как начинают мелькать каштановые деревья, кусты акации, как серой лентой течет мимо поезда перрон… В Крыму осень была не такой, как московская, здесь еще стояла теплая погода. На перроне повязанные белыми платками торговки с хуторов торговали жареными каштанами и семечками, пронзительные крики «Семачка-а! Каштанчи-ик!» звенели в прогретом последним солнцем воздухе, и Катерина улыбнулась, подумав о том, что сегодня вечером она, может, еще успеет напоследок бултыхнуться в уже совсем ледяное море — под горестные причитания Хеси Пароход: «Ой, вейзмир, ой, с ума мене сведет эта хайломызка, ой, что ты делаешь, вылазь с моря, бандитка, это тебе не май месяц!..» Возвращаясь в Одессу, единственный город, ставший ей родным, Катерина неизменно шла к «свекрови» и жила у нее все время до очередной «гастроли». Грек ворчал, но спорить не пытался.

Когда Катерина вошла в открытую настежь калитку Хесиного домика у моря, хозяйка варила во дворе варенье из последних слив. Девушка отвела упавшую с крыши ей на плечо узловатую, высохшую плеть винограда, остановилась и сказала:

— Хеся, я прехала.

В тот же миг ураганное «Гитенька моя, лахудра!!!» покрыло морской берег, и «свекровь» хлопнулась Катерине на грудь всеми своими восемью пудами, заставив «невестку» прислониться к хлипкому плетню.

— Хеся! Хеся, ты меня раздавишь! Ну, что же ты ревешь?!

— Ой-й, девочка моя приехала! Слава богу, что тебя еще не взяли! — самозабвенно рыдала Хеся, обнимая «невестку» мощными руками и не давая ей пошевельнуться. — Ой, как же я за тобой заскучилась, моя Гитенька…

— Сама ты Гитенька… Дай вздохнуть! Море еще теплое?

— Какое теплое, где оно теплое?! Оно уже как ноги у покойника, Гитька, слышишь?! Ты словишь чахотку, карьера твоя накроется медным тазом, а Грек меня задушит!!! Ты с ним еще не спишь?

Вопрос был привычным, задавался на протяжении трех лет регулярно, и Катерина уже устала злиться, а лишь так же привычно ответила:

— Не дождетесь.

— Ну и дура, — традиционно завершила Хеся — и с воплем кинулась к убегающему через края таза варенью.

Катерина облегченно вздохнула, поставила у крыльца саквояж из дорогой английской кожи и атласный зонтик, купленный в Париже, на минуту скрылась в доме и появилась уже в одной рубашке, на ходу закручивая в узел распустившуюся косу. И помчалась к вечерней воде, увязая в прохладном песке.