Душа-потемки - Татьяна Степанова

– Кассы универмага не вскрыли. А ведь инкассация еще не приехала за выручкой, понимаешь? Там денег было полно, и их не тронули. Там все указывало на то, что он был один. Последовательность действий хорошо просматривалась. Смерть жертв наступила с разным интервалом. Прикончил одну, потом другую, затем третью. И все тихо – никто в окрестных домах не слышал ни криков, ни зова на помощь, ничего. И на пульт охраны сигнал не поступил.

– Но если здание уже было на охране, что они там делали, все эти женщины – продавщица мороженого, заведующая и уборщица?

– Заведующая ждала инкассаторов, уборщица убиралась, она сутки – трое работала, так что обычно задерживалась допоздна. И то, что они находились в здании, поставленном на пульт, в этом как раз ничего необычного не было. В универмаге ждали инкассаторов.

– А продавщица мороженого?

– Говорили, что она ждала свою подругу – уборщицу. Та порой оставалась у нее ночевать в Москве, так как сама жила где-то далеко, ездила электричкой. Но это не совсем точно, может, имелись и какие-то другие причины того, что она решила задержаться.

Гущин достал сигарету и закурил.

– И там тогда все тоже было закрыто – все здание под сигнализацией. И никаких сработок, понимаешь? В течение всей ночи. Ладно, попасть он туда мог, когда еще универмаг работал, был открыт для покупателей. Зашел и где-то спрятался. Ждал. Но выйти потом оттуда! Как он вышел? Там тогда все так же обыскали, как и сейчас, – все этажи, подвал.

Катя молча ждала.

– И вот через тридцать лет… Снова… Понимаешь, такого не бывает. Это просто невозможно через тридцать лет.

– А если предположить, что он сидел, отбывал срок? За какое-то другое преступление, убийство, – Катя всеми силами хотела помочь сейчас Гущину. – Двадцать пять лет отсидел, а? Вышел и опять начал…

– Тридцать лет прошло.

– Я забыла фамилию, какой-то сейчас сидит за серию убийств – и тоже у него двадцать пять, срок к концу подходит. Утверждает, что как только освободится, снова начнет.

– Ты видела, во что в наших тюрьмах превращаются те, кто отсидел такой срок? Кто полностью оттрубил до звонка.

– Нет, но…

– А я видел, я знаю. Можно говорить что угодно. Делать – это совсем другое. Силы нужны и здоровье.

– А если он не сидел? Его же не поймали тогда. Жил себе спокойно… И вот опять решился. Предположим, тогда ему было лет тридцать, сейчас шестьдесят… Или это, по-вашему, слишком уж большой временной разрыв?

Гущин не ответил.

– Федор Матвеевич, это не все? Вы не все мне рассказали, да?

Пауза.

– Что там еще было? Ведь что-то было, да? – Катя заглянула ему в глаза.

– На третий день… конец июля уже наступил… Мы с Елистратовым в обеденный перерыв пошли туда. Универмаг уже работал в обычном режиме. Всему персоналу велели язык прикусить намертво. Директрису, говорят, в горком вызвали по этому поводу. Чтобы никаких пересудов, никаких слухов по городу, чтобы дальше не пошло. В общем, все было как обычно… Только я лицо кассирши не забуду. День, полно народу, толчея – не то что сейчас. Прилавки штурмуют… А кассирша… Она постоянно оглядывалась… И у других, у продавщиц, лица тоже были такие бледные… Мы с Елистратовым… молодые ж… любопытство нас мучило, хотелось взглянуть, хотя мы и знали, что там уже все вычистили, отмыли, убрали… Мы поднялись на второй этаж. Там было потише. Все старались попасть на пятый – в обувном что-то давали. Очередь выстраивалась. А в отделе постельного белья… Они тогда сразу убрали эту чертову кровать оттуда… И рядом в отделе женской одежды – никого не было, ни одного покупателя, потому что такой ширпотреб болтался на вешалках, а все тогда давились в очередях за импортным товаром. Но мы с Елистратовым зашли именно туда. Мы знали, что там все осмотрели, обыскали до нас. Просто мы… я же говорю – любопытство зашкаливало, как у тебя вот сейчас. И там тоже имелись примерочные – сбоку, в глубине зала. И я отодвинул черную шторку… просто так и…

– И что?

– На зеркале я увидел эту надпись. И Лешка Елистратов ее тоже увидел. Красной губной помадой, криво, через все стекло: «Я здесь. Я вернусь».

Конец июля восьмидесятого года… Катя попыталась представить себе, каким Гущин – лысый, грузный, мудрый – был тогда, и не смогла.

– Понимаешь, Екатерина, эти слова… эта надпись появилась потом, через три дня после убийства. Мы сразу же позвонили в отделение милиции. Приехала бригада. Универмаг снова закрыли – на технический перерыв. Он тогда уже вернулся, понимаешь? После всего – он явился и оставил это свое чертово послание, словно насмехаясь. И когда я услышал от Елистратова о том, что в универмаге женщину задушили и рот ее весь… Понимаешь, через три дня вернуться можно. Через тридцать лет – в это почти невозможно поверить. Таких случаев еще не было в уголовной практике, чтобы ОНИ возвращались через тридцать лет.

Собственно говоря, Катя искренне считала, что полковник Гущин ошибается. Дома, ночью, сидя на постели при свете ночника, она снова и снова прокручивала их разговор в баре.

Отчего это он решил, что они… что он не может вернуться через тридцать лет? Серийный убийца… А кто знает, что творится в мозгах серийного убийцы? И даже сраженный болезнями, возрастом, лишенный прежней силы, на что он способен?

Катя встала и открыла балкон. Родная Фрунзенская набережная, окна ее квартиры как раз на реку, вот повезло-то, и воздух тут…

Нет, все равно душно. И это пиво еще, которого она так и не выпила там, в баре, ни глотка.

Что-то ее беспокоит…

Она закрыла балконную дверь.

Потом снова открыла и оставила распахнутой настежь.

Эта чертова дверь…

И двери универмага…

И лицо Гущина, когда он рассказывал про надпись на зеркале.

Подумаешь, они часто оставляют послания.

Как будто это первый случай в уголовной практике…

Нет, есть что-то еще…

Все ничего, все вполне объяснимо, если бы не одно маленькое «но»…

Показания патрульных вневедомственной охраны. Тот странный разговор в кабинете майора Бурлакова. И старуха-свидетельница… Сорокина.

«Знаете, с этим нашим мосторгом связана одна история…»

Только не надо никаких историй!

«Они все очень быстро уходят вечером, и никто не задерживается там. Никто никогда не задерживается ни на минуту лишнюю».

«И что я читаю в этой вашей бумаге? В рапорте руководству?»

«Мы написали все, как было…»

И патрульные не врали. Там, в кабинете Бурлакова, Катя видела: они говорили правду. Какой, к черту, розыгрыш!