Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

не отдам. Нужна ты мне, Настенька. Ты же любишь. И я... не смогу без тебя. Ну ладно, сглупили, значит, всю жизнь вот так... Не хочу, Настенька. От нас же все зависит. Только от нас самих.

— Пусти, пусти, — вырывалась. — Между нами — Аленка. Разве не понимаешь?!.

— Неправда. С нами Аленка. С тобой и со мной, — твердил Сергей, зарывшись лицом в ее волосы. — Наша Аленка. Ведь признала меня. А ты... — Сергей запнулся: — Ты злая, Настенька.

Перед глазами встала бедовая, полноликая и белобрысая девушка-северянка. Это, прощаясь с нею, своей любовью, плакал в ночи безногий солдат Вася Батурин. Она же нашла его, примчалась за тысячу верст, дроздом зачокала: «Чо удумал? Почто не писал? Чо хлопот добавил людям-то занятым тебя отыскивать?..» Увезла его, покорного, в родные вологодские леса...

И он, Сергей, на край света пошел бы за Настенькой. Только она не хочет этого.

— Злая ты, — повторил удрученно.

Нет, она не злая. Она тоже любит и тянется к нему. Но еще не верит, что так может быть, что это возможно.

— Дай мне время, Сереженька. Хорошо? Я не ожидала...

Появилась Пелагея, косо глянула на них, прошла к печи, не выдержала:

— Нагляделся? Налюбовался? Пора бы и честь знать.

— Да-да, я пойду, — смущенно проговорил Сергей. Схватил шапку, палку.

— Мама! — гневно вскрикнула Настенька. Взглянула на Сергея. — Я провожу. — И снова к матери: — Присмотри Аленку.

— Сбегла от мужа, и сиди с дитем, — ворчала Пелагея. — Не принаживай мушшин.

Они поспешили выйти. Уже в коридоре до них донеслось:

— Будто не знаешь, чего они к таким ходют!..

Настенька готова была провалиться сквозь землю.

— Не сердись на нее, Сережа, — попросила. — Не обижайся.

Он усмехнулся в ответ:

— Вот это всыпала! Вот это — артналет!

— И поделом, — подхватила Настенька. Тихонько засмеялась. — Будешь знать, как являться без спросу.

А Сергей подумал, что и не такое вынес бы за эти минуты, которые их вновь сблизили.

* * *

Весенними радостными красками сияли для Сергея и Настеньки хмурые ноябрьские дни. Хмельные запахи увядания сильнее медоцвета кружили им головы. А все потому, что снова обрели друг друга, отдались своей выстраданной любви. И им потакал даже обычно холодный, осторожный разум, все объясняя и все оправдывая...

Иногда Настенька словно пробуждалась от сладкого сна. И тогда в страхе думала о том, что ее могут обвинить люди в утрате женского достоинства и порядочности. В ушах гремели гневные обличения матери: «Дрянь! Потаскуха!.. Опять бежишь к нему, шлендра?!» И тогда ее — потрясенную, мятущуюся в страшных противоречиях — успокаивал внутренний голос: «Ничего, Настенька. Своей любовью ты даешь радость идущему в бой. Может быть, последнюю радость в жизни».

Сергей не знал этих мучений. Дни, пока Настенька была занята на уроках, он проводил в депо. Приезжал, как на работу. Или становился у горна, когда накапливались ломаные зубилья, или к тискам — помогал тете Шуре ремонтировать инструмент... «Ты, Сергунька, оформлялся бы уж в штат, — говорила тетя Шура, — Вон сколько делов навофочал. Чего бесплатно-то? И рабочие карточки дадут — все же легче переживешь». Сергей отшучивался: «Гениальная идея. Стоит подумать. Вот только одного боюсь: растолстею на двух пайках — в окопе не умещусь...»

Потом, смеясь, рассказывал отцу, как тетя Шура настоятельно советовала потребовать оплату за свою работу, как доказывала, что с нынешних пайков не очень-то растолстеешь.

Отец давал ему читать материны письма, в который раз спрашивал: «Ты написал ей?» Вспоминал, что Сергей уже послал ей не одно письмо и ответ успел получить, говорил виновато, озабоченно: «Такой объем, такие сжатые сроки... Никак не выберусь посидеть с тобой». Он пытался оставлять Сергея у себя на ночь. Но всякий раз безуспешно. Сергей находил всевозможные причины и к вечеру исчезал. Сыновняя любовь отступила перед другим, более властным, всесильным чувством — любовью к женщине. К ней бежал Сергей, к месту их еще юношеских встреч — на сырту у ветряка, теперь уже снесенного снарядом. Там ожидал он Настеньку и уводил к бабушке Мокеевне, в ее чистую теплую горенку. «Любитесь, детки, любитесь, — говорила старушка. — В настоящей любви нет греха. То ж только и вашего в этом балахманном мире». И оставляла их одних.

Вчера они расстались, как расстаются влюбленные на войне — с почерневшими от горя лицами. Что их ждет? Встретятся ли?.. Нет?.. Но осталась в душе у Сережки какая-то ликующая песня. И он увезет эту песню с собой. Остался вкус ее губ, запах волос, вся она — разная, необыкновенная: смущенная, тревожная, в слезах, искрящаяся улыбкой и та... со стыдливо прикрытыми глазами, какая потом будет тревожить его одинокие окопные сны.

Нынче приехал отец. Он что-то не в духе. Наверное, тоже переживает за него, Сергея. Прошел отпуск, зажила рана — и снова надо торопиться солдату в строй. Долги ли сборы. У него уже увязан заплечный мешок. Только они еще посидят перед дальней дорогой, как велит обычай, чтоб благополучно возвратиться под сень этого дома.

Тетка Антонида готовит прощальный стол, вздыхает, пересказывает и толкует весточку, полученную от Фроси.

— Пишет — пообвыклась уже. А я все не могу взять в толк: как с кротовой жизнью можно свыкнуться! Это ж страх один — под землей. Говорила ей — подъедь к дяде Тимофею. Може, мол, подсобит чем. Може, к себе определит на работу.

— Конечно, — вмешался Сергей, — В шахте и мужикам трудно,

— Так слухать же не захотела. Такая вот скаженная.

— Я думаю, она имела право так поступить, — проговорил Тимофей. И к сыну, будто между прочим, будто не боролся с собой прежде, чем высказать то, о чем в своем последнем письме умоляла Елена: — Есть возможность задержаться здесь в стройбате...

— И хорошо! Зачем под пули лезть? — подхватила Антонида. — Андрюшу... — Поднесла к глазам фартук.

Сергей сразу же подумал: «Настенька! Останусь с ней». И тут же устыдился этой мысли, хмуро сказал:

— Считай, батя, что я не слышал твоего предложения.

— Ну и глупо! — в сердцах сказала Антонида. — Что Фроська, что ты...

— А если все вот так?! — загорячился Сергей. — Нет уж, правильно в песне сказано: «И что положено кому, пусть каждый совершит».

Тимофей молча обнял его, потискал. Залегшая у переносицы складка расправилась, гордостью высветились глаза. Что ж, он выполнил слезную просьбу жены и... не ошибся в сыне. Ему ведь тоже страшно потерять свое дитя, но еще страшней узнать, что сын — трус и эгоист. Только напрасно он тревожился: к Сережке это не относится. Сын преподал хороший урок понимания