Мойры - Марек Соболь

Помню, как вошли в квартиру, потом в ванную, согрелись и нас разморило. Я не знала, что со мной происходит. Ты знала, у тебя это было не в первый раз. Ты понимала. Направляла меня легко, деликатно, не торопила, ждала, пока я сама в себе это обнаружу. Помню, как я вынимала из Твоих волос шкурки и виноградные косточки, а Ты сидела, закрыв глаза, не шевелясь. Я ощутила Твое дыхание на щеках, замерзших в ноябрьском тумане, принялась стягивать с Тебя одежду, липкую от виноградного сока, потом с себя, мы встали под душ, легли в постель, потом утро, яичница и несколько дней как в дурмане, потом еще одна ночь, а потом два года необыкновенной жизни, то, чего прежде я даже не искала, потому что не верила, что такое бывает.

Похоже, именно в этом дело. Я просто не верю, что мне опять повезет, что встречу кого-то, с кем мы будем так же хорошо понимать друг друга. Мне не хватает смелости пойти в какой-нибудь клуб, да и кого я там найду? Девушку на одну ночь? А дальше что?

У нас был свой прекрасный мир, ну и что с того, что лесбийский, почти никто об этом не знал. Я вовсе не ежилась каждую минуту от того, что не такая, как прочие. Я просто была одной из тех, кто любит, одной из тех, кого любят. Никто меня за это не осуждал, правда, и не аплодировал — но ведь и то и другое одинаково противно. Почти никто не знал, а тем, кто знал, на все это было плевать.

Интересно, что сказали бы мамочки детей в отделении, узнай они о моих склонностях. Наверное, написали бы коллективную петицию с требованием заменить медсестру. Сестра-лесбиянка — то-то шуму было бы, я, возможно, попала бы в газеты. А если бы кто-нибудь увидел, как я обнимаю какую-нибудь девчушку, уж я бы огребла по полной. Эмилька, родная, тетя не может тебя обнять, потому что она извращенка, постарайся понять. Эх…

Эмилька, наверное, скоро умрет. От нее уже ничего не осталось. От ее матери тоже. Две развалины, большая и маленькая, две тени. Ни разу не видела, чтобы женщина таяла вместе со своим ребенком. Вдобавок она всегда приходит одна, уж не знаю почему. И не смею спросить. Похоже, больше у нее никого нет. Когда о ней думаю, меня парализует панический страх, ужас перед тем, что однажды она придет, как обычно, около четырех, а Эмильки уже не будет. Боюсь, что замечу ее в глубине коридора — вот она медленно ступает, сгорбившись, уперев взгляд в черно-белую шахматную плитку на больничном полу, словно пересчитывает квадраты, словно ищет потерянное колечко, и я не смогу сбежать, буду стоять там неподвижно, смотреть, как она приближается, открывает рот, чтобы задать вопрос, и натыкается на мой взгляд, и читает в нем ответ, а я не в силах даже пошевелиться, но не могу не глядеть на все это, как в страшном сне, как в мороке, который мучил меня в горячке, когда я была маленькой. Снилось мне, что я лежу на улице и вижу надвигающуюся машину, серую «Варшаву», вижу, как она приближается, понимаю, что сейчас она меня переедет, размозжит мне голову, и не могу встать, кричу, вырываюсь, но какая-то невидимая сила держит меня, придавливает к серой мостовой, и та минута длится вечность, нескончаемый кошмар нарастающей и неумолимой боли. Когда я просыпалась, на моей кровати сидела мама и держала меня изо всех сил, потому что я металась, вскакивала с постели. Сама того не ведая, она приговаривала меня к пытке страхом. Теперь этот сон в некотором смысле повторяется, но я уже не боюсь смерти, не боюсь боли, лучше снова увидеть приближающееся к моему лицу колесо серой «Варшавы», чем запавшие, вопрошающие глаза этой женщины. Меня не пугают ее плач, крики, судороги, всего этого я навидалась, и не раз. Мучает меня лишь та единственная секунда, когда наши глаза встретятся.

1 апреля

Ну и денек сегодня — первое апреля и Мокрый понедельник,[3]в самый раз для идиотского поведения в квадрате. Рай для хамов. Сегодня их ничто не удерживает. На всякий случай не буду выходить из дома.

Обе повести уже готовы. Договорилась на завтра с дамой из издательства. Вчера вечером еще сидела и правила текст, полировала его, просматривала сто раз с начала до конца и обратно. Потом вернулась к дневнику, чтобы написать Тебе несколько слов, и как бы по инерции начала его проглядывать. Давно этого не делала, добавляла очередные записи, но, перепечатав на компьютере, не возвращалась к ним, ни разу не перечитывала спокойно, целиком, поддаваясь их ритму, эмоциям. И вдруг в голову пришла одна идея. Сначала она показалась мне дикой, даже глупой, но с каждой минутой все больше захватывала, и в конце концов я принялась приводить ее в исполнение. Расправилась к утру. Теперь остается лишь завершить эту последнюю запись.

Сперва просмотрела дневник и убрала из него все грамматические формы, которые указывали на то, что адресат — женщина. Это было совсем не сложно. Не тронула только предыдущую запись. Разве это не интригует? Большую часть дневника Ты предстаешь мужчиной, точнее, человеком без пола, но ведь правды не заподозрят. Может, в том или ином месте кто-то задумается; может, что-то покажется странным, ну и пусть — надо задумываться, надо изумляться разнообразию мира.

Издам этот дневник вместе с повестями. Когда принималась за него, не знала, что он меня спасет, обновит и очистит, совсем как в «Изничтожении» Бернхарда,[4]— способ вернуться к жизни… Издам под псевдонимом, мужским. Три женские повести, три мойры, три богини судьбы.

Завершаю этот текст. Странное чувство. Не хочется верить, что завтра не сяду писать продолжение. Что ж, мне это уже и не нужно. Дневник помог мне обрести новый смысл жизни, дар сочинительства и силы, чтобы разговаривать с Богом.

Что произойдет дальше?

Что будет с Эмилькой? Случится ли чудо? Почти таким же чудом стал бы мой выигрыш в лотерею.

Встречусь ли еще с Аней? Жизнь — штука непостижимая, неизвестно, что принесет следующий день. А я до сих пор помню ее стопы.

Поймет ли Старый Стервятник, за какие грехи ему все это?

Уволится Гося или останется?

Вернется ли Матеушек домой к жатве?

Пересплю ли я когда-нибудь с Клото?

Никто уже не узнает, потому что все кончается здесь и сейчас…

Нетерпеливо строчу, чтобы поскорее поставить последнюю точку, отбросить сомнения, безжалостно оборвать все нити, точно сама смерть, — она тоже ни о чем не беспокоится, ее не волнует запланированное путешествие, недосказанные признания, недостроенный дом, наполовину выкопанный колодец, обещанное продолжение сериала, неоплаченные счета, неоконченные повести… Так пусть все это закончится.

Пора прощаться.

До свидания, любовь моя.

Нравишься ты мне, не знаю почему, наверное, из-за глаз твоих. Есть в них что-то. Смотришь на меня так, будто я твоя девушка. Люблю лежать с тобой, уже после всего, и даже о бабках не думаю. Там, в баре, сидит сейчас с десяток парней. Суббота, никак. Ну и пусть сидят. Девушки их обслужат, а я могу иногда хоть что-нибудь поиметь от этой жизни.