Человек-Хэллоуин - Дуглас Клегг

— Нет, пусть будет тридцать долларов, если ты снимешь для меня рубаху, — сказала она.

Вэл, смотревший на море, ощутил при этих словах холодок.

Он ощутил в своем сердце октябрь.

И принялся расстегивать рубашку.

5

Потом, когда он начал двигаться в ней, неистово, будто она выдаивала его, словно он был коровой, словно она отбирала у него силу (только он не хотел задумываться об этом, во всяком случае не сейчас, когда все его чувства обострены, а по телу разливается электричество, открывающее все поры), потом, когда пот заливал ему грудь, когда они сплелись в тесных объятиях, ему показалось, что она забрала у него что-то. Какой-то неопределенный кусочек его, непорочность той части Вэна Кроуфорда, которой он никак не мог подыскать название, — она будто сжала обледенелыми пальцами укромный уголок бессознательного, росток жизни… Вэн застыл, закоченел рядом с ней, обессиленный.

— Я хочу тебя, — шепнула она.

— Ты меня получила.

Он откинулся назад, чтобы взглянуть на нее, увидеть изгиб ее бедер, мягкую линию живота, груди, которые разве что не кричали, требуя поцелуев.

— Ты меня получила.

1

Угроза скорого наступления зимы ощущалась не в остывающем воздухе, а в порывах ветра Наступал октябрь, становилось прохладнее, ритм городской жизни замедлился, но не настолько, чтобы это заметил сторонний наблюдатель. Если не шел дождь, то дул ветер, если не ветер, то снег, а если не снег, то висящая в воздухе хандра — стоило зиме лишь объявить о своем приближении, и пути назад уже не было. В иной год осень стояла теплая до самого Дня благодарения, но только не в этот.

Гуф Хэнлон закрыл на зиму свою мебельную лавку, его сыновья свезли все, что осталось нераспроданным, в Гринвич и Рай, где отдали перекупщикам за полцены. Гуф приступил к своим зимним обязанностям: он работал помощником библиотекаря в публичной библиотеке Стоунхейвена, которая представляла собой всего лишь пару маленьких комнатушек под круглым куполом рядом с городской площадью. Гуф был, наверное, самым высоким человеком в Стоунхейвене — во всяком случае, с октября по май. В нем было шесть футов четыре дюйма, и в свои сорок шесть он был полон сил, обладал широченной грудью и телосложением быка, как утверждал доктор Рэйлсбек. «Ты проживешь до ста трех, как твой дед», — обычно говорил доктор Рэйлсбек, и Гуф гадал, на что же это будет похоже, если учесть, что последние двадцать лет жизни дед провел в клинике Йельского университета в Нью-Хейвене, подключенный к аппарату. Отцу Гуфа повезло больше: он погиб в одночасье, сбитый автобусом возле Центрального вокзала в Нью-Йорке. Это случилось в шестьдесят первом. Здоровый был мужчина, а ушел в пятьдесят. Вот так надо умирать.

Но в глубине души Гуф подозревал, что повторит судьбу деда, поскольку в его жизни не происходило никаких событий. Он работал в своем мебельном магазинчике, работал в библиотеке, потому что очень любил книги, работал дома, помогая жене, успокаивал ее, отвлекал от всего, чего она боялась, работал, чтобы поддерживать сыновей (обоим уже за двадцать, оба трудолюбивые и энергичные, а вовсе не бездельники, каким был сам Гуф в течение лет десяти, прежде чем взялся за ум).

— Добрый день, Гуф.

Фиона Макалистер кивнула ему из-за библиотечной стойки.

Гуф Хэнлон захлопнул за собой входную дверь, а затем плотно прикрыл и вторую, толстую дубовую, чтобы не дуло.

Гуф кивнул.

— Фиона, рад тебя видеть.

— Как Марси?

— Отлично. А Алик?

— Тоже ничего, спасибо, — сказала Фиона.

— Наверное, мне нужно пойти вниз и протереть стеллажи.

Гуф всегда говорил деловым тоном, в характерной для жителей Новой Англии манере, будто забрасывал леску с крючком.

— Да, — кивнула Фиона.

Потом она сняла обручальное кольцо и положила его в небольшой ящик с картотекой.

Она всегда так делала, отправляясь вслед за ним в темную затхлую комнату внизу, где они занимались любовью со всей страстью, на какую были способны, прежде чем он приступал к вытиранию пыли, а она возвращалась наверх, чтобы помочь кому-нибудь выбрать книгу.

2

Джеймс и Элис Эваресты сидели на маленькой зеленой скамейке перед своей будочной, У Элис на колене лежал небольшой, украшенный кусочками горного хрусталя калькулятор: она подсчитывала расходы за неделю. Джеймс, чьи седые волосы закрывали половину лица, курил трубку, отмечая про себя, что от стен парикмахерской через дорогу отстает гонт и что в отличие от прошлого года детишки почему-то перестали играть в футбол на улице. Дни проходили скучно, и Джеймс частенько ощущал себя столь же белым и неуместным, как та мука, которой были припорошены его фартук и рубашка. Парикмахер Дэвид Смит по прозвищу Стригаль деловито кромсал густую шевелюру Майка Мюллера, в обиходе Мула, подгоняя ее под военный стандарт, поскольку Майк собирался на следующий год поступать в Академию береговой охраны в Нью-Лондоне и хотел уже сейчас выглядеть соответственно.

Пожалуй, самым оживленным местом была мясная лавка Рэйлсбека на углу, до пяти часов торговля здесь шла так же бойко, как в продуктовом магазине на другом конце улицы. Домохозяйки и бездельники выстроились в очередь на тротуаре, была пятница, и мясник Рэйлсбек, кузен доктора Рэйлсбека, сын троюродной сестры матери Стоуни Кроуфорда Энджи, расхаживал в белоснежной футболке и старых белых штанах корабельного кока Зато огромный фартук на нем был сверху донизу заляпан кровавыми ошметками после борьбы с тушами.

На огромных ручищах играли мускулы портового грузчика, он взмахивал громадным ножом над разделочной доской, с легкостью превращая багровый шмат мяса в тоненькие кусочки бефстроганов, заказанного миссис Партридж — она всегда готовила бефстроганов по пятницам для отца Риммера и собрания молельщиков. К тридцатишестилетнему мяснику были неравнодушны все женщины в городе, насколько женщины вообще могут быть неравнодушны к молодцеватому мускулистому парню. Возможно, дело было еще и в брызжущем кровью мясе или же в деликатной манере Рэйлсбека принимать заказ, поскольку голос его никогда не возвышался дальше мужественного шепота, когда он спрашивал: «А что сегодня для вас, миссис Партридж?» Приятная внешность досталась ему от матери-польки, блондинки и восхитительной красавицы, вывезенной его отцом из Албании в пятидесятых. Мясник мог служить идеальной моделью для рекламы мясных и молочных продуктов, даже бельмо на левом глазу заставляло таять сердца большинства женщин и даже некоторых мужчин, стоящих в очереди. Стук! Стук! Нож опускается на доску, мясо разрубается, или же он берет деревянный молоток и принимается ломать кости цыплятам шли отбивать мясо, превращая свинину во вкусную котлету. Стоунхейвен был буквально напичкан рыбой, поэтому плоть млекопитающих ценилась здесь едва ли не на вес золота. Неудивительно, что мясник принадлежал к числу самых зажиточных молодых людей в городе.