След крови - Стивен Эриксон

Бо`льшая часть команды столпилась вокруг ведшего в трюм люка. Вокруг были рассыпаны кучки песка, образуя жалкое подобие защитного кольца вокруг беспомощных моряков, – подробность, вызывавшая лишь хриплый смех, исторгнувшийся из разинутого рта Бены-старшей.

Порывистый ветер над головой разогнал тонкий покров серых туч, но в разрывах виднелась лишь бездушная, лишенная звезд тьма.

И в сторону этого чуждого неба испускала свои безжизненные вздохи Несмеянь. Бена-младшая сидела на корточках, обхватив руками прижатые к груди колени и дрожа от слепого, повергающего в отчаяние ужаса.

Высохшая голова ее матери ритмично покачивалась, будто пытаясь приободрить дочку, и Бена слышала ее напевный стон:

«Похоть и смерть наполнят эту ночь, убийственная игра любви и награбленных сокровищ! Утопия, подобная влажным мечтам философа… И все танцоры замерли, будто их ноги пришпилило жуткими шипами рассудка! Возвышенная музыка воспроизводства! Этот глупец Неудачник по случайности освободил всех нас – стоит ли нам благословить оскопленного безумца и того, кто таится в его запертом сундуке? Но нет, это дитя под надежной охраной – под защитой того, на кого не действуют никакие доводы!

Мы с тобой, дорогая, переживем эту ночь. О да, Бена-старшая может это обещать! Нам не грозит никакое изголодавшееся зло. Твоя дорогая любящая мамочка уже выросла до приличных размеров, ибо так действуют вздохи, что испускает Красная дорога, шепча обещания истинного величия, подобающего всему материнскому, и не будем терять надежды.

Не плачь, дочь моя. Согрейся в неослабных объятиях матери – тебе ничто не грозит. Ни сейчас, ни впредь. Твоя кровь девственна, как твой детский разум, и в девственности сила твоей души – твой самый сладкий поцелуй, благодаря которому живет та единственная, что по-настоящему тебя любит.

Ты моя навеки, даже в эту ночь, и я докажу это всем, сколь бы древними, зловещими и отчаянными ни были те силы, что бросают нам вызов снизу!

Дай же мне насладиться каждым стоном, срывающимся с твоих губ, дочь моя. Моя сила растет!»

Крик. Внезапно широко раскрытые глаза. Слабый первобытный трепет. Душа напрягается и сжимается в комок, ожидая повторения, ибо лишь тогда в темной неизвестности возникает лицо, испуганное и пугающее одновременно, искаженное от боли или – о, как бы этого хотелось! – полное ошеломленного восторга. Но, увы, желание это сбывается крайне редко, ибо одна за другой являются мрачные истины, которым, похоже, нет конца.

Крик. Перехватывает дыхание, замирает сердце. Что дальше?

На этот раз – взрыв воплей. Из трех глоток сразу. Уже нечто совсем… иное.

Грохот и глухой удар, где-то внизу мечется из стороны в сторону луч слабого света. Скользят сапоги по доскам, крики становятся хриплыми, будто рвется под потоком звука нежная ткань. Наступает мгновение, когда все колеблется на лезвии ножа, на краю зияющей пропасти, под завывание несущего забвение ветра – неужели пришло безумие? Вырвалось на свободу необузданное насилие и не разбирающее пути зло? Смутные фигуры врезаются друг в друга, каблуки топчут лица с широко раскрытыми ртами, летят за борт тела, трещат кости, хлещет кровь, грязные пальцы вонзаются в глаза – сколь же многие стали по прихоти судьбы жертвами безжалостного безумия!

А ведь хватило бы одного зычного, отданного командным голосом приказа, чтобы оттащить души от края смертельной бездны. Если бы среди сбившейся в кучу команды оказался хоть один, чья сила духа и железный хребет могли дать единственный шанс на спасение…

Но ужас, плывший в знойных течениях ночи, проникал в плоть и разум, и за раздавшимся снизу жутким воплем последовал безудержный хаос.

Жизнь, как бы мог заметить Бошелен – будь он в состоянии что-либо комментировать, – всегда склонна к глупости и, что вполне логично из этого следует, к жестокому самоуничтожению.

Но естественно, он был слишком занят, изливая в своей каюте бесконечный поток семени в лоно почти бесчувственной и совершенно несопротивляющейся Сатер – а это, как все прекрасно знают, является вершиной человеческой доблести, славы и величия.

В свете яростно раскачивающегося фонаря безголовое тело Абли Друтера продолжало сучить ногами, несмотря на кровь, хлещущую из кошмарно изодранной шеи. Руки его дергались, будто управляя непослушными марионетками. Пташка Пеструшка, Густ Хабб и Хек Урс дружно попятились по проходу в сторону носа – не носа Абли, поскольку головы у него уже не было, а гальюна на носу корабля, – но, поскользнувшись, все трое, крича, скатились к заплесневелому борту, судорожно пытаясь подняться на ноги. Хек продолжал держать высоко поднятый фонарь, чувствуя исходящий от промокшей одежды резкий запах мочи, а в случае Густа – и кое-чего похуже.

Если бы убийца сейчас явился по их души, он практически без усилий завладел бы добычей. Однако ничто на них не обрушилось, и, не считая их собственных воплей и глухого стука сапог Абли – а теперь еще и панического топота ног по палубе наверху, – не было слышно ничего подозрительного: ни шороха, ни ворчания, ни лязганья клыков, ни шипения оскаленной пасти.

Несмотря на это, ужас продолжал держать трех бывших солдат за горло – особенно когда Абли Друтер вдруг сел, рывком поднялся на четвереньки, а затем встал на ноги. По его туловищу спереди и сзади текла кровь, и у Хека вдруг промелькнула полная отвращения мысль, что ему стоило бы воспользоваться салфеткой. Шаря вокруг руками, Абли Друтер шагнул вперед.

Его повело в сторону, и все трое закричали с удвоенной силой, когда безголовый первый помощник свалился на них сверху.

Пальцы Друтера ухватились за то, что подвернулось, и Густ завопил, лишившись второго уха. Можно сказать, восстановилась благословенная симметрия, – но на фоне нескончаемого шума льющейся воды в его мозг ворвались жуткий хруст и чавканье.

Размахивая руками, бедняга отполз подальше от трупа, уткнувшись лицом в щель между деревянным настилом и корпусом. Рот его внезапно наполнился жирной шерстью, которая судорожно дернулась, когда он инстинктивно сжал зубы. Раздался жалобный крысиный писк, который закончился на слишком высокой ноте, как будто лопнул надутый воздухом пузырь, и в рот Густу Хаббу хлынула омерзительная жижа.

Желудок его тут же взбунтовался с такой силой, что изуродованную крысу отбросило на расстояние человеческого роста, в проход, где она неподвижно замерла на спине, задрав лапы и вывалив из раскрытого рта кроваво-красный язык.

Хека Урса тем временем душил безголовый первый помощник, которому явно требовалась голова, причем любая. Так что в конце концов, позабыв об опасности, которую может представлять горящий фонарь, Хек решил воспользоваться им как оружием. Однако, увы, просчитался: подобным оружием было бы хорошо врезать нападающему по затылку, однако тот отсутствовал, как и сама голова. Твердая горячая бронза заполненного маслом фонаря уперлась Урсу в лицо, подпалив ему самому бороду и сломав нос. Ничего не видя, он отшвырнул фонарь, разливая вокруг пылающее масло.

Огненный поток угодил между ног Пташке Пеструшке, которая как раз в этот момент присела. Почувствовав ожог, она вскочила, отпрыгнув назад, и, поскользнувшись на дохлой крысе, с грохотом ударилась головой о дверь гальюна. Закатив глаза, Пташка лишилась чувств.