Тот, кто виновен - Себастьян Фитцек

– Долгое время обитателям территории на пересечении Кувриштрассе и Шлезишештрассе – отсюда рукой подать – угрожали ликвидировать их поселение. Еще до приезда бульдозеров многие перебрались сюда и устроились на большей территории, для которой пока не нашелся инвестор, который захотел бы прогнать их отсюда. Земельный участок принадлежит группе рассорившихся иностранных наследников. Пока они договорятся, пройдут годы.

– И до того времени здесь существует «Куври 2.0»?

– Самая большая фавела Берлина. Без электричества, без воды, канализации или вывоза мусора. Правда, и без полиции.

– Запретный район? – спросил я.

– Именно. Почему, ты думаешь, я отпустил твою маленькую подружку? Сюда не сунется ни один полицейский. Учитывая скрытый здесь потенциал насилия.

Он показал путь обратно.

– На восточной стороне живут безнадежные. Те, которые скорее покончат с собой, чем вернутся в ту нужду, из которой сбежали. В последний раз, когда отсюда пытались кого-то насильно вывезти, пять сирийцев, привязав к ногам грузы, угрожали прыгнуть в Шпре. Каждое постановление об обыске вызывает политический кризис. И даже если полицейские заявятся, в чем я сильно сомневаюсь, так быстро им нас не найти.

Мы еще раз свернули на более узкую темную тропинку, и Космо остановился перед сараем из гофрированных металлических листов, перед которым лежал опрокинутый складной стол с цветочным узором. Дверью в хижину служил брезентовый тент для грузовиков, нижний край которого был прижат к земле камнем.

– Эй, Космо. Почему ты здесь так хорошо ориентируешься?

Он грустно улыбнулся:

– А ты думаешь, кто-то еще будет терпеть рядом педофила с судимостью?

Он отодвинул ботинком камень с брезента.

– Когда-нибудь после терапии я хочу построить новую жизнь. Собираюсь изучать право и отстаивать права уголовников, таких, как я. Возможно, даже создать семью, обзавестись небольшим домиком и универсалом на подъездной дорожке.

– Право? – скептически повторил я. – Универсал?

Он кивнул.

– Научная фантастика, знаю. Но до того времени, то есть следующие сто лет, как только меня отпустят из клиники, я буду жить здесь, малыш, – сказал он, приподнял брезент и исчез в темноте.

ЙОЛА

Йола открыла глаза и чуть не ослепла от боли.

Яркий жгучий свет, который наполнял ее тело изнутри, прорвался наружу из-за одного неверного движения грудной клетки: она совершила ошибку, вдохнув.

Долгое время она не хотела просыпаться; боролась с водоворотом сознания, который размывал мир грез, чтобы перетащить ее на другую сторону сна. Но потом Йолу разбудил дождь; крупные тяжелые капли, которые лопались у нее на лбу, и боль, тлеющая в ней во сне, вспыхнула ярким пламенем.

«Я умерла», – была ее первая мысль, когда Йола увидела деревянный стул, похожий на школьный. Опрокинутый, он лежал на боку.

Она попыталась подняться и снова потеряла сознание. Одну минуту и двадцать девять капель спустя боль все еще была сильнее, чем когда Йола, сидя на багажнике велосипеда Штеффена, попала ногой в заднее колесо между спицами.

Перелом – мелькнула первая мысль. Паралич – вторая, когда Йола попыталась подтянуть ноги, но ничего не получилось из-за адской боли.

«Я не могу двигаться!»

«Не могу пошевелить ни ногами, ни руками. Ни даже головой. Или… Подожди-ка».

Голова двигалась.

Слава богу!

Йола повернула голову направо и увидела груды развалин. Стены, двери, окна – все, из чего состоит дом, только не на своем месте, а разбросанные вокруг, за исключением половины стены (из дерева, если Йола не ошибалась), которая еще стояла вертикально, охваченная отдельными языками пламени, которые – возникая то здесь, то там, то между деревьями, то рядом с горой обломков – освещали руины. Йола лежала метрах в двух от них. На спине, под раскачивающейся кроной дерева и бьющим в лицо дождем. Без движения. Парализованная.

Нет. Не парализованная.

К счастью.

Йола почувствовала, как шевелятся пальцы на ногах, когда она им приказывает. («Обувь? Где мои чертовы сникеры?») Как только она попыталась передвинуть ноги, боль чуть было снова не лишила ее сознания.

– Помогите, – прохрипела Йола, не зная, что еще кричать. Закашлялась и почувствовала вкус золы. А потом и запах копоти, который с развалин донес до нее прохладный ветер.

Еще недавно она смирилась с тем, что сгорит заживо. А сейчас лежит на улице, под хмурым небом – и это уже во второй раз подряд после аварии, когда очнулась в незнакомом месте, понятия не имея, как там оказалась.

Йола сжала зубы и повторила попытку. Сейчас ей удалось перенести вес на правую сторону. Как при упражнениях на пресс во время разминки, которые она так ненавидела, – тренер держал ей ноги, а она должна была поднимать корпус из положения лежа, – Йола напряглась, оттолкнулась и кое-как села.

– Де-е-е-ерьмо-о!

«Я знаю, так говорить нельзя, но, по-честному, папа, мама… если это слово для чего-нибудь и придумали, то для такого вот…»

– Де-е-ерьма-а-а! – изо всех сил крикнула она еще раз, так громко, что в ушах зазвенело, хотя, возможно, этот шум остался после взрыва.

Вся в поту (или просто мокрая от дождя, Йола не могла точно понять), она разглядывала нижнюю часть своего тела. Поперек ног лежала какая-то балка.

«Может, это тот столб, к которому я была привязана?» Йола попыталась сдвинуть ее – бесполезно. Тяжелая штуковина, возможно, даже тяжелее ее самой. И наверняка раздробила ей ноги, по крайней мере левую, где боль сконцентрировалась с беспощадной силой.

Неожиданно, без какого-либо предупреждения, Йолу бросило в холод. Она задрожала, кожа стала словно мала для ее тела, натянулась на лице, на груди, везде.

Зубы стучали – звук напоминал степ на паркете. Так, так, так, ледяное стаккато, которое смешивалось с другим горестным стоном. И этот стон беспокоил Йолу не потому, что звучал жалостно и вымученно, а потому, что исходил не из ее рта.

Йола перевела взгляд влево, в сторону от развалин маленького деревянного дома, в котором ее до недавнего времени удерживали и который, видимо, по какой-то причине взлетел на воздух (она помнила взрывы и сверкающие вспышки огня), и сначала увидела еще стулья; все маленькие, из светло-коричневого дерева с металлическими полозьями, как в ее классной комнате, с этой идиотской доской сбоку, которая напоминала головку теннисной ракетки и на которой так неудобно писать.

«Меня заперли в моей школе? В классной комнате?»

Она не могла в такое поверить, хотя мебель свидетельствовала именно об этом.