Бездомная - Катажина Михаляк

Я надеялась: если беременность проходит легко, то и роды будут легкими. Но тут я жестоко заблуждалась. Рожала я долго и страдала в одиночестве: попросить Кшиштофа, чтобы он подержал меня за руку, не могла по той простой причине, что он пошел бухать, а родители приехать из Быдгоща не могли. В Варшаве у меня больше никого не было – не просить же о подобной любезности шефа или сотрудников!

Спустя двое суток моих невыносимых страданий пульс ребенка начал слабеть, и меня увезли на экстренное кесарево. До сих пор у меня в ушах стоит крик акушерки: «Красная тревога! Красная тревога!» – и это был второй камушек… Именно тогда в моем мозгу условная стрелка, указывающая на счастье, безопасность и спокойствие, внезапно сорвалась в противоположную сторону – туда, где «красная тревога!».

Вокруг меня все суетились, в спешке переложили меня с кровати на операционный стол, почти на бегу вкололи в вену наркоз. Я, теряя сознание от боли, молилась об одном: лишь бы Алюся, моя доченька, была жива и здорова.

Несколько часов спустя мне принесли ее на первое кормление. Она кричала, как всякий нормальный, здоровый и голодный новорожденный младенец. Но когда я сказала ей: «Аля, Алюся, это я, твоя мама», – она смолкла, широко открыла свои большие голубые глазки и… слушала. Слушала голос, который пел ей колыбельные и читал стишки. Она узнала этот голос, узнала меня, свою маму, а я… утонула. Утонула в этих больших, умных голубых глазах, которые смотрели на мир с комичной серьезностью и изумлением. Я влюбилась в эту красоту, в идеальную красоту моей доченьки, и хоть по-прежнему страдала физически (мне не вкололи обезболивающего, хотя после кесарева, кажется, обязаны были – видимо, кто-то забыл), но была счастлива, обнимая мою кроху. Очень счастлива.

И вдруг…

В дверях показался незнакомый мужчина в белом переднике. Наверняка это был врач… а может, муж какой-то пациентки ошибся палатой? Он бросил на нас с доченькой взгляд из-под черных кустистых бровей, и у меня… замерло сердце. «Красная тревога! Красная тревога!» – слышалось у меня в голове. Я схватила спавшую рядом Алюсю на руки и прижала к себе, чтобы этот мужчина не мог ее увидеть. Он слегка улыбнулся – теперь я знаю, это была самая обыкновенная улыбка, которой улыбаются люди при виде матери и младенца, – но тогда я поняла его улыбку иначе, совершенно иначе…

Видите ли, случилось кое-что… о чем мне сегодня трудно рассказывать – ведь звучит это все как страшная сказка… Впрочем, никто не мог это слушать, не приподнимая недоверчиво бровь, поэтому и от вас я безусловной веры не требую. Разве что психиатры, обследовавшие меня уже после всего случившегося, не проявляли ни малейшего удивления, когда я им об этом рассказывала… Короче говоря, меня вдруг осенило, и эта мысль была остра, словно скальпель, проста, однозначна и так ясна, что я нимало не сомневалась в ее правдивости:

«Они хотят похитить Алюсю и увезти ее в Калининград. Там они продадут твоего ребенка на органы».

Не спрашивайте, почему мне в голову пришел этот Калининград, откуда весь этот бред: почему именно мой ребенок, почему Калининград, почему я подумала о похищении… но в тот момент это было для меня таким же несомненным, как и тот факт, что я лежу одна в больничной палате, прижимая к себе свою кроху.

Вот-вот: почему это я одна в четырехместной палате, когда во всех остальных по несколько рожениц? – задалась вопросом я – и подозрения мои усилились. Почему медсестра так странно присматривается к Алюсе? Почему улыбается, будто рассчитывая на скорую прибыль? А санитарка? Склонилась над кроваткой, заглянула в личико моей спящей малышки и сказала: «Какой хорошенький ребеночек, так бы и съела его!»

Нет, я не подумала в тот момент, что моего ребенка продадут каннибалам или сатанистам, но мой разум тут же пришел в режим повышенной бдительности: неужели санитарка вот так же восхищается каждым новорожденным младенцем? Не верю…

И с каждым часом, да что там! – с каждой минутой я все глубже погружалась в эту паранойю, уверяясь в том, что это не выдумка усталого мозга, а самая что ни на есть истинная правда.

Я перенесла ребенка из детской кроватки в свою постель и с того момента не сводила с малышки глаз. Я перестала есть: ведь тогда мне пришлось бы на несколько минут оставить ребенка без присмотра; перестала и спать – мой сон был для малышки смертельно опасен: стоит заснуть, как ее похитят, в этом я была уверена. Все – собственно, а кто эти «все»? – все только и ждут, чтобы я закрыла глаза, и тогда они войдут и, прежде чем я подниму тревогу… «Красная тревога! Красная тревога!»

Душевную пытку усугубляли физические страдания. Малышка была голодна, присасывалась к моим грудям изо всех сил, и они, всегда нежные и чувствительные, начали кровоточить. Всякий раз, когда маленькие губки сжимали мой сосок, я испытывала такую ужасную боль, что мне хотелось оторвать ребенка от себя и… И я впивалась ногтями в ладони, пока из них тоже не начинала идти кровь, кусала губы, чтобы не кричать, и на головку Алюсе капали мои слезы.

А плакала я горько – уже потому, что, несмотря на всю боль кормления, которую я с огромным трудом сносила, ребенок оставался голодным! У меня было слишком мало молока. Алюся худела и жалобно хныкала; когда она засыпала, я рыдала в подушку, а акушерка всякий раз ругала меня:

– Ребенок должен сосать грудь! Не капризничайте, а кормите! Все придет в норму, только возьмите себя в руки, женщина, и сцеживайте молоко, сцеживайте до последней капли!

«Но ее нет, этой последней капли! – мне хотелось выть. – Аля выпивает все! И остается голодной! Помогите же мне кто-нибудь, Бога ради!»

Но тут же включалась «красная тревога»: ведь именно это им и нужно! Стоит мне попросить помощи, как ее заберут кормить, и тогда…

И я молчала. А мой рассудок погружался в безумие.

Приехал Кшиштоф. Он как-то странно смотрел на малышку. Улыбнулся и хотел взять ее на руки. Зачем? Он ведь знает, что это не его ребенок! Наверняка он в сговоре с Теми!

И я ему не разрешила.

Улыбка сползла с его лица. Он сухо спросил, должен ли он записать Алю на свою фамилию – или, быть может, у меня появилась другая идея на этот счет? Нет, нет! Никаких других идей! Пусть ребенок считается нашим общим, тогда Але угрожает на одну опасность меньше: ведь в сговоре с Теми может быть и Чарек! Разумеется, этого я вслух не сказала – лишь смиренно поблагодарила мужа. Он ушел, малышка оставалась со мной; откинувшись на подушки, я расплакалась.

Мои вторые сутки в роли матери проходили так же, как и первые: я кормила Алю и плакала вместе с ней, а когда она засыпала – я плакала одна. Когда мне нужно было в туалет, я будила ребенка, и он кричал от голода; тогда я тащилась в туалет, превозмогая боль, и возвращалась как можно скорее: но, слыша детский плач, я знала, что моя дочка все еще здесь.