Жена смотрителя зоопарка - Диана Акерман

Еврей франко-немецкого происхождения, Якоб Хоффманн был седьмым ребенком кантора Исаака Иегуды Эбершта, который по какой-то причине решил однажды сменить фамилию, став Оффенбахом (по месту своего рождения в городе Оффенбах-на-Майне). У Исаака было шесть дочерей и два сына, музыка наполняла жизнь всего семейства, и Жак (Якоб) стал виртуозным исполнителем на виолончели и композитором, который играл в кафе и модных салонах. Жак, насмешливый и веселый, не мог обходиться без розыгрышей, персональных или музыкальных, и больше всего на свете любил дразнить представителей власти – в серьезной Парижской консерватории его так часто штрафовали за разные проделки, что он неделями сидел вовсе без денег. Он любил сочинять популярные танцы, в том числе и вальсы, основанные на синагогальных песнопениях, что страшно выводило из себя его отца. В 1855 году он открыл собственный музыкальный театр. «Из-за вечной невозможности перепоручить мою работу кому-нибудь другому», с улыбочкой объяснял он, прибавляя, что «идея по-настоящему веселой, бодрой, остроумной музыки – короче говоря, музыки, в которой есть жизнь, – постепенно была позабыта».

Он сочинял невероятно популярные фарсы, сатиры и оперетты, которые очаровывали высший свет и которые распевали на улицах Парижа, это была дерзкая, беззаботная музыка, высмеивавшая притворство, раболепство и идеализацию старины. И сам он был колоритной фигурой, в пенсне, с бакенбардами, в броской одежде. Одна из причин, по которой его музыка так кружила голову, как заметил критик Милтон Кросс, заключалась в том, что она создавалась в «эпоху политических репрессий, цензуры и попрания личных свобод». В то время как «тайная полиция проникала в частную жизнь граждан… театр позволял себе веселиться и насмехаться, быть лукавым, ироничным и легкомысленным»[41].

Искрящаяся смехом и великолепными мелодиями «Прекрасная Елена» – это комическая опера, полная остроумия и живости, которая рассказывает историю прекрасной Елены, чей скучный муж Менелай развязывает войну с троянцами, чтобы отомстить за похищение Елены. В пьесе карикатурно изображаются правители, помешанные на войне, поднимаются вопросы морали и торжествует любовь Елены и Париса, которые отчаянно стремятся к лучшей доле. Первый акт завершается тем, что Пифийский оракул велит Менелаю отправиться в Грецию, а затем хор, Елена, Парис и почти все участники пьесы гонят его прочь, распевая все быстрее: «На Крит, на Крит, на Крит!» Это провокационное послание, высмеивающее сильных мира сего, превозносящее мир и любовь, было безупречным сигналом для Елен и Парисов виллы. Или даже лучше: автор – еврейский композитор – звучал в то время, когда исполнять еврейскую музыку было наказуемо.

Дверь открыл Ян.

– Здесь проживает бывший директор зоопарка? – осведомился незнакомец.

Мгновение спустя он вошел в дом.

– Моя фамилия Циглер, – сказал он и отрекомендовался директором трудового бюро Варшавского гетто[42], конторы, которая в теории подыскивала работу безработным внутри и за стенами гетто, а на практике сколачивала рабочие бригады, отправляя самых квалифицированных трудиться на военные заводы вроде сталелитейного завода Круппа в Эссене, но почти ничем не помогая голодным, фактически безработным, зачастую больным рабочим, в огромном количестве появившимся в результате нацистского правления.

– Я очень надеюсь увидеть удивительную коллекцию насекомых, которая хранится в зоопарке, ту, которую передал доктор Шимон Тененбаум, – сказал Циглер. Послушав веселые фортепьянные аккорды Антонины, он широко улыбнулся и добавил: – Как у вас тут весело!

Ян провел его в гостиную.

– Да, у нас очень музыкальный дом, – сказал Ян. – И Оффенбаха мы очень любим.

Циглер, как показалось, нехотя отозвался:

– Н-да, Оффенбах – композитор легкомысленный. Однако нельзя не признать, что в целом евреи весьма талантливый народ.

Ян с Антониной встревоженно переглядывались. Откуда Циглеру известно о коллекции насекомых? Ян вспоминал впоследствии, что тогда он подумал: «Вот, похоже, судный день и настал».

Видя их замешательство, Циглер сказал:

– Вы удивлены. Но позвольте я объясню. Доктор Тененбаум сам направил меня к вам, чтобы я взглянул на коллекцию, которую вы, насколько я понимаю, храните у себя по его просьбе.

Ян с Антониной настороженно выслушали его. Умение диагностировать опасность было сродни умению обезвреживать неразорвавшиеся бомбы – одно колебание голоса, одно неверное допущение, и весь мир взлетит на воздух. Что замыслил Циглер? Если бы он захотел, то мог бы просто забрать коллекцию насекомых, и никто бы ему не помешал, поэтому не было смысла лгать, уверяя, будто Шимон ее не отдавал. Они знали, что отвечать нужно быстро, чтобы не вызвать подозрений.

– Да-да, – сказал Ян наигранно будничным тоном. – Доктор Тененбаум оставил коллекцию у нас перед переездом в гетто. В наших помещениях, видите ли, сухо, имеется центральное отопление, а в сырой и холодной комнате его коллекция могла бы пострадать.

Циглер понимающе кивал головой.

– Да, верно, – сказал он, прибавив, что и сам энтомолог, любитель, конечно, и мир насекомых представляется ему полным очарования. Именно на этой почве они и сошлись с доктором Тененбаумом, кроме того, так получилось, что Лоня Тененбаум его дантист.

– Я часто вижусь с Шимоном Тененбаумом, – продолжал он с удовольствием. – Иногда мы на моей машине катаемся по окрестностям Варшавы, ищем насекомых в канавах и дренажных трубах. Он блистательный ученый.

Они проводили Циглера в нижний этаж административного здания, где на полках стояли полые прямоугольные коробочки, похожие на тома старой библиотеки в одинаковых переплетах, каждая из коричневой лакированной древесины, рама с соединением типа «ласточкин хвост», стеклянная крышка, маленький замочек, а на каждом корешке простой порядковый номер вместо названия книги.

Циглер снимал с полки одну коробку за другой, подносил к свету, и перед ним открывалась панорама жесткокрылых Земли: похожие на драгоценные камни, переливающиеся зеленые жуки, найденные в Палестине; жуки-скакуны с металлическим голубым отливом и со щетинистыми лапками; красно-зеленые жуки-нептуны из Уганды, лоснящиеся, как атласная лента; грациозные, с леопардовыми пятнами жуки из Венгрии; Pyrophorus noctilucus, огненосные щелкуны, маленькие коричневые жучки, которые светятся ярче других светлячков, и жители Южной Америки сажают их по несколько штук в лампу, чтобы освещать дом, или привязывают к лодыжкам, чтобы освещать себе путь в темноте; перокрылки, самые маленькие из известных жуков, с покрытыми крошечными волосками крыльями, которые просто торчат из надкрылий; оливково-зеленые самцы жука-геркулеса восьми дюймов в длину из Амазонии (где местные носят их на шее), каждый снабжен средневековым оружием для поединков – гигантским рогом, похожим на меч, направленным вперед и чуть загнутым книзу, и зубчатым рогом поменьше, загнутым кверху, навстречу первому; самки жука-геркулеса, тоже огромные, но лишенные рогов, с бугорчатыми надкрыльями, покрытыми бурыми волосками; египетские жуки-навозники, которых изображали на камнях погребальных камер; жуки-олени с тяжелыми рогами; жуки с длинными усиками, закрученными в виде петли, которые взлетают над головой, словно трамвайный бугель или лассо; пупырчатые цианово-синие пальмовые жуки, выделяющие маслянистое вещество для шестидесяти тысяч коротких желтых щетинок на лапах, чтобы крепко держаться на восковых листьях; личинки пальмового жука, щеголяющие в соломенных шляпах, сплетенных из их фекалий, вытолкнутых, одна золотистая нить за другой, из анального отверстия; жуки из Аризоны с сетчатыми крыльями и оранжево-коричневыми надкрыльями с черными кончиками, полые продольные жилки на крыльях образуют кружевные выступы, а поперечные наполнены ядовитой жидкостью, капли которой отпугивают врагов; овальные жуки-вертячки, которых очень трудно поймать, они носятся по воде у берега благодаря поверхностному натяжению и выделяют белое вещество с отвратительным запахом; блестящие ядовитые жучки, в природе известные как жуки-нарывники, а в сушеном и молотом виде – как «шпанская мушка», наполненные кантаридином, токсином, который в малых дозах стимулирует эрекцию, а при самой незначительной передозировке убивает (говорят, что Лукреций погиб от яда кантаридина); коричневые зерновки бобовые из Мексики, которые выделяют насыщенную алкалоидами жидкость из коленных суставов, отпугивая врагов; жуки с усами, увенчанными небольшими гребнями, шишками, щетками, наростами, бахромой и чем-то вроде черпачков для меда; жуки с физиономиями, похожими на зубастые тыквы для Хеллоуина; жуки, переливающиеся синевой дельфтского фарфора. Каждый крупный жук монополизировал одну булавку с шариком наверху, тогда как жучки поменьше парили один над другим, иногда насаженные по три штуки. На белом флажке у основания каждой булавки синими чернилами была сделана запись о происхождении каждого экземпляра, текст был мелкий, но разборчивый, с кружевными заглавными буквами, сделанный твердой и старательной рукой. Разумеется, подготовка образцов была лишь частью увлечения Тененбаума, он часами возился с микроскопом, этикетками, препаратами, щипчиками и энтомологическими коробками, предназначенными для музейных стеллажей и стен в гостиных, как и работы его современника, сюрреалиста Джозефа Корнелла. Сколько часов провел Тененбаум, благоговейно склонившись над каждым жуком, осторожно расправляя лапки, усики и ротовые придатки, чтобы показать все с лучшей стороны? Как и Лутц Гек, Тененбаум отправлялся на сафари, возвращаясь с жуками, и выставлял их за стеклом, словно оленьи головы, – на стенах его скромных комнат висело больше трофеев, чем в любом охотничьем домике или зоологическом музее. Поражало уже то, сколько времени потрачено на каталог, морилки и препарирование.