Жена смотрителя зоопарка - Диана Акерман

Зачастую, когда через стену никто не лез, он подзывал к себе детей из гетто, которые просто попались ему на глаза, далеко от стены, вовсе не собиравшиеся через нее перелезать… И их жизнь была окончена… Он выхватывал пистолет и стрелял им в затылок»[45].

Едва дети выдалбливали отверстия в стене, как их тут же цементировали, после чего появлялись новые дыры. В редких случаях малолетний контрабандист выходил через ворота, прячась среди рабочего отряда или под рясой священника. На территории гетто оказалась одна церковь, Всех Святых, и отец Годлевский не только передавал подполью подлинные метрические свидетельства своих умерших прихожан, но иногда и тайком выводил за стену ребенка, спрятав под длинной рясой.

Пути к бегству оставались открытыми для тех, кто был храбр, у кого имелись друзья на другой стороне и деньги на жилье и взятки, но без таких людей, как Жабинские, было не обойтись, ведь человеку требуется укрытие, еда, куча фальшивых документов и, в зависимости от того, где ему предстояло жить, «на поверхности» или «в подполье», разный набор легенд. Если живущего легально остановит полиция, даже с фальшивыми документами его могут попросить назвать имена соседей, родственников, друзей, которым затем перезвонят или вызовут на допрос.

Через гетто проходило пять трамвайных маршрутов, трамваи останавливались в воротах на каждой стороне, и, когда они притормаживали на крутом повороте, можно было спрыгнуть или забросить мешок кому-то из пассажиров. Для этого требовалось подкупить и кондуктора, и польского полицейского, сопровождавшего вагон, – обычная такса составляла два злотых, – а потом молиться, чтобы польские пассажиры не выдали. В дальних углах еврейского кладбища, расположенного на территории гетто, контрабандисты иногда перелезали через ограду и оказывались на прилегающем к еврейскому христианском кладбище. Некоторые вызывались добровольцами в рабочие отряды, которые выходили и возвращались в гетто каждый день, а затем подкупали часового на воротах, чтобы он неправильно сосчитал рабочих. Множество сговорчивых полицейских, немецких и польских, охраняли ворота гетто, всегда готовые получить взятку, а некоторые помогали даже бесплатно, из одной лишь порядочности.

В гетто существовало подполье и в прямом значении этого слова – укрытия и проходы, кое-где оборудованные туалетами и электричеством, с маршрутами, проложенными между и под домами. Эти маршруты вели к путям, по которым можно было бежать, например протиснувшись в дыру, прорубленную в кирпичной стене, или пройдя по канализации, лабиринты которой неизбежно выводили в рукотворные убежища на арийской стороне (диаметр сточных труб был всего три-четыре фута, и зловоние там стояло чудовищное). Некоторые убегали, прицепившись к днищу повозок, которые регулярно вывозили из гетто мусорные баки, – их возницы часто контрабандой привозили еду или «забывали» в гетто старую лошадь. Те, у кого хватало денег, могли исчезнуть в частной «скорой помощи» или в катафалке, везущем якобы принявших христианство на христианские кладбища, при условии что часовые были подкуплены и не обыскивали некоторые грузовики и фургоны. Каждый побег требовал по меньшей мере полдюжины документов и постоянной перемены укрытий, в среднем семь с половиной домов; и неудивительного, что между 1942 и 1943 годом подполье напечатало пятьдесят тысяч документов.

Из-за того что стена извивалась, передняя часть здания, где жил Циглер, выходила на арийскую сторону города, тогда как редко использовавшаяся дверь черного хода открывалась прямо в гетто. В соседнем доме были размещены на карантин жертвы тифа, а на другой стороне улицы стояла мрачная трехэтажная школа из кирпича, которую отдали под детскую больницу. В отличие от остальных ворот, эти не охраняла полиция вермахта, гестапо или хотя бы польские полицейские, сидел только сторож, открывавший дверь для служащих, поэтому Яну этот путь в гетто и обратно представлялся на редкость доступным. Этот дом был не единственным, где одна дверь выходила на арийскую сторону, а другая – в гетто. Удобным перекрестком для встречи евреев и поляков было, например, здание районного суда на Лесной улице, черный ход которого открывался в узкий переулок, выводивший к площади Мировски на арийской стороне. Люди смешивались в коридорах, шепотом обменивались новостями, продавали драгоценности, встречались с друзьями, тайком передавали еду и письма – все это под предлогом присутствия на судебном заседании. Подкупленные охранники и полицейские смотрели в сторону, когда евреи убегали, особенно дети, вплоть до августа 1942 года, когда после перераспределения территорий здание суда оказалось за пределами гетто.

Была еще аптека на улице Длуга (Долгая) с выходами на обе стороны стены, и можно было уговорить аптекаря пропустить любого на нужную сторону, если тот мог назвать убедительную причину, а также несколько муниципальных зданий, через которые охранники за несколько злотых иногда позволяли пройти.

Когда лимузин Циглера прибыл на Лесную, дом восемьдесят, к трудовому бюро, водитель нажал на клаксон, охранник распахнул ворота, машина въехала во двор, и Циглер с Яном вышли. Это скучное строение было спасательной станцией для евреев, имевших трудовые карточки, которые позволяли им работать на заводах вермахта в гетто и избежать депортации.

Замешкавшись у входной двери, Ян громко и многословно поблагодарил Циглера, и, хотя того удивил неожиданно официальный тон, Циглер вежливо выслушал Яна, причем все это время сторож не сводил с них глаз. Ян растянул сцену, говоря по большей части по-немецки, вставляя кое-где польские слова, и под конец спросил уже начавшего терять терпение Циглера, может ли он пользоваться этим входом в будущем, если у него вдруг возникнут какие-то проблемы с коллекцией жуков или будет необходимость в консультации. Циглер сказал охраннику, чтобы тот пропускал Яна, когда Яну будет угодно. После чего мужчины вошли, и Циглер показал Яну дорогу в свой офис на верхнем этаже, а заодно провел его по зданию, указав на другую лестницу, которая вела к двери в гетто. Вместо того чтобы сразу выйти в гетто и отправиться к Тененбауму, Ян счел за лучшее сначала пройтись по пыльным кабинетам и узким коридорам трудового бюро, где предусмотрительно поздоровался со всеми, с кем только возможно. Затем он снова спустился по лестнице и командным тоном приказал охраннику открыть передние ворота. Он привлек к себе максимум внимания, создав впечатление громогласного, напыщенного, самодовольного чиновника, рассудив, что таким образом охранник его точно запомнит.

Через два дня Ян вернулся, тем же грубоватым тоном потребовал, чтобы ему открыли ворота, и охранник повиновался, жестом пригласив войти. На этот раз Ян направился к лестнице черного хода, вышел из здания в гетто, навестил несколько друзей, в том числе и Тененбаума, и рассказал о любопытных событиях, к которым оказался причастен Циглер.

Тененбаум пояснил, что у Циглера большие проблемы с зубами и он постоянный пациент доктора Лони; Циглер нашел в ее лице не только великолепного дантиста – все сложное дорогостоящее лечение не стоило ему ничего. (У нее либо действительно не было выбора, либо она сама предложила ему бесплатные услуги, чтобы сникать его расположение.) Мужчины договорились, что будут эксплуатировать страсть Циглера к энтомологии как можно дольше, и обсудили дела подполья. Тененбаум теперь был директором подпольной еврейской гимназии, и хотя Ян предлагал вытащить его из гетто, Тененбаум отказался, уверенный, что ему и его семье в стенах гетто будет легче выжить.