Жена смотрителя зоопарка - Диана Акерман

Антонина подчас не знала, когда ждать «гостей», откуда они придут; Ян поддерживал тесные связи с подпольем, соблюдая такую конспирацию, что в итоге никто из скрывавшихся на вилле не догадывался об истинном размахе его деятельности. Например, никому не было известно, что лежит в коробках из-под «Нестле» и «Овалтина», которые время от времени появлялись на кухонной полке над батареей отопления.

Антонина пишет, что Ян иногда говорил совершенно будничным тоном: «У меня в этой коробке мелкие пружинки для лабораторного оборудования. Пожалуйста, не трогай и никуда не убирай. Они могут понадобиться мне в любую минуту».

И никто не удивлялся. Ян постоянно собирал мелкие металлические детали – винтики, шайбы, какие-то непонятные штуковины, – правда, обычно он хранил их у себя в мастерской. Все, кто его знал, считали его хобби весьма странным – возиться с металлическим мусором. И даже Антонина не догадывалась, что он складирует взрыватели для самодельных бомб.

Когда из Института зоологии приехал молодой исследователь и привез бочку удобрений, Ян припрятал ее в зверином госпитале рядом с виллой и время от времени предупреждал мимоходом, что такой-то и такой-то, наверное, зайдут, чтобы взять удобрений для своего сада. Только после войны Антонина узнала, что в бочке на самом деле была C13F, водорастворимая взрывчатка, и что Ян возглавлял ячейку подполья, которая занималась исключительно немецкими поездами: диверсанты набивали взрывчаткой вагонные буксы, и, когда поезд приходил в движение, порошок воспламенялся. (За один месяц в 1943 году они пустили под откос семнадцать поездов и вывели из строя сотню локомотивов.) Антонина не знала и того, что во время войны Ян заражал некоторых свиней глистами, забивал их, делал из зараженного мяса биточки, которые затем с помощью одного восемнадцатилетнего парня, работавшего в армейской столовой, попадали в солдатские бутерброды.

Кроме того, он помогал обустраивать бункеры, жизненно необходимые подземные убежища. В военной Польше слово «бункер» вызывало в воображении не просто траншею, что, возможно, приходит на ум сегодня; это было сырое подземное укрытие с закамуфлированными вентиляционными шахтами и отдушинами, которое, как правило, устраивали на окраине сада или общественного парка. Бункер, где скрывался Эммануэль Рингельблюм, в доме номер восемьдесят один по Груецкой улице, находился под остекленной теплицей в саду, занимал девяносто два квадратных фута и вмещал тридцать восемь человек, спавших на четырнадцати кроватях. Одна из обитательниц бункера, Орна Ягур, которая, в отличие от Рингельблюма, покинула убежище до того, как оно было обнаружено в 1944 году, вспоминала момент, когда в первый раз вдохнула воздух бункера:

«Мне в нос ударила волна горячего спертого воздуха. Снизу поднимался запах плесени, смешанный с запахами пота, заношенной одежды и несъеденной пищи…

Некоторые из обитателей убежища лежали на нарах, скрытые темнотой, остальные сидели за столом. Из-за жары мужчины сидели полураздетыми, в одних только пижамных штанах. Лица у них были бледные, изможденные. В глазах страх и неуверенность, голоса нервные, сдавленные».

И такой бункер считался прекрасным, о нем заботилась семья, обеспечивавшая обитателей нормальной пищей и более чем комфортным укрытием.

В сравнении с этим, жизнь в зоопарке казалась вольготной и безмятежно-счастливой, хотя и довольно нелепой; у членов подполья вилла была обозначена под зашифрованным названием «Дом под безумной звездой», – скорее, огромная кунсткамера, а не вилла, – где счастливчики спасались от ненужного внимания среди толпы эксцентричных людей и животных. Визитеры из города наслаждались видом футуристической виллы и обнимавшим ее громадным парком, раскинувшимся акров на сорок зеленым пространством, где они могли забыть о войне и притвориться, будто выехали на каникулы в деревню. Поскольку все познается в сравнении, «гости», сбежавшие из гетто, считали жизнь на вилле маленьким эдемом, где были и сад, и животные, и по-матерински заботливая женщина, пекущая хлеб.

С наступлением темноты Жабинские, по приказу властей, закрывали окна черной бумагой, однако днем двухэтажная вилла, якобы занятая одной семьей, гудела, словно улей за стеклом. В присутствии всех законных обитателей – хозяев, гувернантки, учительницы, родственников, друзей и домашних животных – то и дело мелькавшие силуэты и странные звуки воспринимались как вполне естественные. Вилла, с броскими высокими окнами, освещенная, словно витрина, окруженная лишь низкими кустиками и несколькими старыми деревьями, была у всех на виду. И Ян нарочно устроил все именно так, напоказ и с толпой народу, придерживаясь аксиомы, что чем больше людей, тем меньше подозрений.

Зачем так много стекла? Вилла была образчиком интернационального архитектурного стиля, требовавшего отказа от национальных культурных традиций и каких-либо разновидностей исторического декора, игнорировавшего особенности климата и геологии. Под влиянием эры машин и футуризма этот стиль тяготел к радикальной простоте, без всяких украшательств, к гладким конструкциям из стекла, бетона и стали. Ведущие архитекторы – Вальтер Гропиус, Людвиг Мис ван дер Роэ, Марсель Бройер, Ле Корбюзье и Филип Джонсон – стремились воплотить идеи честности, прямоты и открытости, создавая прозрачные строения, за которыми нечего было прятать. Об этом говорили и слоганы этого движения: «Украшение – это преступление», «Форма следует за функцией», «Машины для жизни». Полностью противореча нацистской эстетике, превозносившей классическую архитектуру, сам вид модернистской виллы и жизнь на ней были оскорблением идей национал-социализма; и Ян с Антониной делали все так, как диктовал им этот стиль: прозрачно, честно, просто.

В постоянном потоке людей, которые появлялись и исчезали, нежданные и безымянные, было действительно сложно выделить «гостей», еще сложнее определить, кого из обитателей здесь не было и когда именно. Однако подобная простодушная конспирация означала жизнь на лезвии ножа, бессловесное толкование каждого шороха, внимание к каждой тени. Подходила ли эта обстановка к вечно бурлящей атмосфере жизни на вилле? Как бы то ни было, в доме царила своего рода паранойя как единственная здоровая реакция на постоянную опасность, а обитатели дома тем временем совершенствовали тактические уловки: ходьба на цыпочках, застывание на месте, камуфляж, отвлекающий маневр, пантомима. Некоторые из «гостей» виллы прятались, пока другие были на виду, и только с наступлением темноты свободно передвигались по дому.

Такое количество народу также означало, что у Антонины, и без того отягощенной большой семьей, прибавилось хозяйственных забот: скотина, птица и кролики, за которыми необходимо ухаживать, огород с помидорами и фасолью, хлеб, который нужно было печь каждый день, заготовки, соленья и компоты.

Поляки постепенно привыкали к тревожной жизни в оккупации, ее неожиданным поворотам, заставлявшим бешено стучать сердце, война меняла их метаболизм, в особенности уровень внимания в состоянии покоя. Каждое утро они просыпались затемно, размышляя, каким будет новый день – может быть, полным скорби, а может быть, он закончится арестом. Не попадет ли она в число тех людей, гадала Антонина, которые исчезают, случайно оказавшись в трамвае или в церкви, выбранной немцами наугад, когда они перекрывают выходы и убивают всех, кто оказался внутри, мстя за какое-нибудь настоящее или выдуманное оскорбление.