Первая мрачная ночь - Маргарита Малинина

– Оба-на! Улетная фенька! Звони.

– Я? – удивилась я, но мне уже подсунули аппарат и продиктовали номер, который я и без того вспомнила, до того он был легким.

Трубку сначала долго не брали, а когда соизволили поднять, то вместо предполагаемого очень-очень доброжелательного «алло» я услышала грубое, неотесанное, точно с перепоя, яростное «да». Понятно теперь, почему Катька переложила на меня общение с «очень-очень…». Сначала я растерялась, но потом решила, что особой разницы между «алло» и «да» не наблюдается, поэтому стала вести диалог по разработанному сценарию.

– Здравствуйте. Вы Елена?

– И что? – по-моему, излишне грубо прохрипела она.

– Вас беспокоят с телефонной станции…

– Да пошли вы все на… – Далее последовало наименование места, куда нам надобно идти и которое я, пожалуй, не стану повторять, а сразу же за ним – частые гудки.

– Ну чего там? – шепнула довольная Катька. Конечно, не ее же послали!

– Зараза! – выкрикнула я. – Обматерила и бросила трубку!

– Дай, я ей покажу! – что-то придумав, вырвала она у меня из рук телефон. – Ну держись, грубиянка!

И стала сызнова набирать номер.

– Что ты собираешься делать?

– Сейчас узнаешь! – выдала многообещающе подруга, но узнать, очевидно, мне было не дано, ибо на том конце провода никто не захотел продолжить беседу.

– Вот стерва! – выругалась Катька, в то время как я еще была под впечатлением от чужой бестактности, от коего никак не могла отойти.

– Зараза! – повторила я.

– Стерва, стерва! – поддержала подруга.

– Зараза!

Так мы упражнялись до восьми вечера.

– Поужинаешь с нами? – гостеприимно предложила Любимова.

– Ой нет. Надо домой бежать.

Я вышла в прихожую и начала обуваться, с трудом втискивая свои под стать росту немалые ступни в Танькины мини-туфли.

– Ты как? Дойдешь в этой обувке? – проявила Катя жалость вкупе с состраданием к своей несчастной подруге.

– А ты согласишься нести меня до дома? – съязвила я.

– Ха!

– Ну раз «ха», стало быть, выбора нет. А раз выбора нет, стало быть, дойду, – расфилософствовалась я, хватаясь за ручку двери.

– Хочешь, дам свои? – милостиво предложила Любимова. – Только они у меня, во-первых, единственные, во-вторых, на девятисантиметровой шпильке, так что…

– Не надо мне твоих шпилек, и так жизнь не сахар. Пока, – и выскочила за дверь.

Дорога до дома была болезненной, но я старалась не думать о ноющих мозолях и по возможности переключала свои мысли на Николая, хотя особого труда это не составляло в связи с тем, что губы мои вновь и вновь чувствовали его волнующий до глубины сердца поцелуй, что придавало моему многострадальному телу ощущение легкости, невесомости, а душе – состояние покоя и блаженства. Всю эту идиллию портили лишь выше оговоренные больные пальцы на сжатых ступнях, но и это можно было перетерпеть, с чем я и дошла до дома.

Родители были на кухне, мама жарила котлеты, а папа курил, вслух размышляя о том, сколько запчастей для нашего «жигуленка» ему необходимо купить и в какую сумму это встанет. Я, право дело, испугалась, что им вздумается залезть в «мусорный» сейф, благополучно спущенный Грачевой в помойный бак, и обнаружить его отсутствие, но обошлось: они полностью переключились на меня, а конкретнее – на мои мозги, кои считали необходимым промыть.

– Ты почему не предупредила, что уедешь? Ты соображаешь, что делаешь? Как тебе не стыдно? – накинулись они на свою дочь, представив себя коршунами, слетевшимися на падаль.

– Я Таньке сказала, – пыталась я оправдать себя, однако и сама понимала, что этот поступок был не самым лучшим.

– Таньке она сказала! Ты должна была отцу сказать! Прежде всего!

– Тебя не было дома.

Короче, получив по шее и поужинав, я зашла в комнату. Танька сидела на моей софе и зубрила конспект по истории.

– Юлечка, – оторвавшись, обратилась она ко мне, – я чего-то целый день с заданием по высшей математике разобраться не могу. Ты ведь щелкаешь эти исследования функций как орешки, а я ну ни в зуб ногой… Помоги, а? – взмолилась она, да еще и с таким покоянно-праведническим видом, что прям икону с нее пиши. – А я ведь тебе и одежонку приготовила, – понизив голос так, чтобы родители не могли ее услышать, продолжила вымогательница.

– Какую еще одеженку?

– Ну как же, ты же собралась ночью… туда? – подобрала она наконец слово, означающее теперешнее местопребывание наших денежек, подлежащих непосредственному выуживанию лично мною. Я коротко кивнула. – Так вот. Я решила подготовить тебя к экспедиции, так сказать. Подобрала тебе старых, грязных, ненужных и по возможности рваных вещей.

– Зачем?! – искренне удивилась я.

– Как зачем? – впала в раздражение Танька и, тряхнув для порядка рыжей косой, стала втолковывать мне зачем. Причем таким тоном, каким поучают маленьких детей, объясняя, почему им следует слушаться старших. – На помойке, особенно в ночное время, обитают бомжи. Чтобы тебя не обличили, ты должна сойти за своего, ну то есть ничем от них не отличаться. Поняла теперь?

– Ой, Танюш, я как-то не подумала над этим.

– Я так и знала! – подняла она вверх указательный палец.

– Только во всем не получится, я ж мылась на днях.

– Именно! Запах! Я и это продумала! – покичилась она своей смекалкой и зачем-то побежала в ванную.

Вернулась она оттуда с дихлофосом и щедро меня им обрызгала, затыкая собственный нос. О моем, кстати сказать, никто не позаботился.

– Вот и все! Ну и спецовка твоя немного смердит, так что не боись, никто тебя не вычислит!

Была бы я поумнее, поняла бы, что все, придуманное и высказанное сейчас «смекалистой» однокурсницей, – бред сивой кобылы, но я была той, кем была, и поэтому, садясь за письменный стол, искренне считала Таньку как минимум непризнанным гением и гадала, что бы без нее я, такая глупая и не приспособленная к делам житейским, делала. Решив задачки (решала я, Танька списывала), разобрала софу, легла и принялась ждать, когда уснут родители. Это произошло в половине двенадцатого, и я тихонечко принялась собираться в путь.

За несколько месяцев до этих событий

Он остро ощущал пульсирующий застой крови, не могущей продолжить свой естественный путь по артерии в силу перекрытия потока грубой тканью, сдавившей шею и вызывающей теперь удушение. «Смерть от удушья – как часто слышал я эту фразу, особо не вдаваясь в ее смысл? Теперь-то я понял, что это значит. Это не просто набор слов, это пытка, означающая грань между миром этим и другим. А есть ли он, другой мир?» Внезапная страшная мысль, пронзившая его умирающее сознание, придала сил для борьбы. Мужчина, вспомнив, что он когда-то в молодости усиленно занимался спортом, с трудом перекинул одну из рук с затянувшегося узла на шее чуть выше, потом то же самое проделал со второй рукой и из последних сил попытался подтянуться на руках, а крепкая люстра угрожающе заколебалась под потолком. Со второй попытки ему это удалось, тогда, откашлявшись, он хрипло крикнул: