Припять – Москва. Тебя здесь не ждут, сталкер! - Алексей Молокин

Сначала она выбрала недорогую «Нокию» в корпусе черного цвета, не без труда отбившись от попыток ушлого продавца всучить ей навороченный «Самсунг» в сиреневом корпусе и со стразиками. Потом подумала и все-таки взяла «Самсунг», но без стразиков, конечно. Блескучки ей были ни к чему, а вот навигатор мог пригодиться. Кроме того, «Самсунг» чем-то напоминал привычный ПДА, только ПДА питался от вечных батареек, а смартфон следовало время от времени подзаряжать.

Выйдя из салона, она увидела неподалеку вывеску «Макдоналдса». Есть хотелось давно, и она зашла.

У стойки она растерялась, названия, которыми как горохом сыпала восточного вида девочка за стойкой, были ей непривычны, все, кроме, пожалуй, пепси-колы, что такое пепси-кола, она знала, у них в городе ею запивали паленую водку. А вот «Биг-Мак», «Чизбургер», «Биг-Тейсти», «Роял чизбургер» хотя и были на слуху, но все равно звучали странно. Такие названия были достойны каких-нибудь боевых кораблей, авианосцев или звездолетов, но никак не бутербродов, пусть многоэтажных и приправленных кетчупом.

– Обычный обед, – попросила Ночка. И получила булку с вялой теплой котлетой и стакан коричневого напитка.

Перекусив, она снова вышла в московскую духоту и вдруг осознала, что смысла большинства вывесок и рекламных щитов просто не понимает. Москва упорно не желала разговаривать с ней по-русски. У этого города словно бы образовался свой язык, неестественный, выморочный, чужой.

«Покупайте землю, Бог ее больше не производит», – написано было на громадном, распяленном над пешеходным переходом щите, и от этой фразы девушке внезапно стало жутко. Богу, который больше не производит ни земли, ни воды, скорее всего нет дела и до людей. А может быть, он и вовсе умер, Бог? И люди наперебой, отталкивая друг друга и топча упавших, бросились делить Божье наследство? В Зоне тоже не было Бога, но все, начиная от вольного сталкера и кончая последним бандюком, знали, что где-то он есть.

«Одну Зону сменяешь на другую», – вспомнила она слова майора и вздохнула.

«Привыкну, – подумала она, – как-нибудь привыкну. В крайнем случае вернусь в предзонье».

И внезапно отчетливо поняла, что в предзонье ей больше не вернуться. Теперь ее Зона здесь.

И Зона, та, которая внутри нее, шевельнулась, напоминая о себе. Маленький клочок Зоны Отчуждения, симбионт, почувствовал людей вокруг. Много людей. Большинство из них были измененными, даже, скорее, изуродованными, но не Зоной, а чем-то другим, гораздо менее могущественным и честным, чем Зона Отчуждения. Лишь некоторые оставались чисты. У Зоны внутри Ночки не было разума, зато были инстинкты, и они просто вопили, что это неправильно. Люди должны быть готовы к тому, чтобы жить в измененном мире, и то, что было в Ночке, призвано этому помочь. Пусть некоторые из этих людей погибнут, но кто-то изменится, мутирует, станет нечеловеком, тварью ли, высшим ли существом – не важно. Законы эволюции жестоки, но применимы ко всем живым. Почему люди должны быть исключением?

Их было много. А он был мал и слаб. Но это его не остановило.

Сначала Ночка подумала, что это сталкеры, может быть, даже военные сталкеры, экипировка-то у всех одинаковая. Круглые шлемы с непрозрачными забралами, темные армейские комбинезоны, тяжелые берцы, кевларовые броники, укороченные автоматы – похоже в общем-то. Во всяком случае, по Зоне в таком обмундировании ходить – на первый взгляд, самое оно!

Но потом поняла, что нет, никакие это не сталкеры. Сталкеры, даже военные, не ходят строем, они не любят укороченные 5,45-миллиметровые пукалки, в Зоне нужно оружие посерьезнее. Да и слишком эти ребята выглядели чистенькими и небитыми, чтобы оказаться сталкерами. А ведь небитых сталкеров в природе не бывает. И чистеньких тоже, плоховато в Зоне с нерадиоактивной водой, вот и моются мужики от случая к случаю.

Неподалеку от «Смоленской», нагло выставив неуклюжую угловатую корму из переулка, стоял здоровенный, крашенный белой краской автозак.

«Да это же полиция! – удивилась девушка. – Надо же, сколько здесь полиции! Зачем столько полиции на Арбате? Здесь же люди гуляют. Здесь должны играть музыканты, здесь поэты должны читать стихи, в конце концов, здесь должно быть просто красиво и весело. А какие могут быть красота и веселье под надзором полиции?»

Вечер оказался испорчен. Да, были здесь музыканты, около Вахтанговского театра играл даже небольшой духовой оркестр, у ног жеманного, какого-то ненастоящего памятника Пушкину под ручку с Натальей Гончаровой сидел смурной взлохмаченный гитарист. Наталья Гончарова с огламуренным поэтом почему-то вызывала ассоциации с дамой с собачкой.

Гитарист не обращал внимания на парочку за спиной и отвлеченно наигрывал что-то испанское. Фанданго? В распахнутом кофре поблескивали монетки. Попадались и бумажные купюры.

«Почему рядом с музыкальными инструментами или оружием деньги выглядят так убого и неряшливо?» – подумала Ночка.

И все-таки что-то с этими музыкантами, танцорами и прочими уличными затейниками было не так. Какие-то обязательность и регулярность чувствовались во всем этом пестром арбатском карнавале. И Ночка поняла, что это она здесь гуляет, а эти люди здесь работают. Это их работа. И сразу стало скучно и немного неловко. Арбат словно потускнел и смазался.

Ночка вспомнила легенду Зоны, Лешку Звонаря. Она никогда не встречалась с лучшим бардом Зоны Отчуждения, не довелось, но иногда, скользя в чуткой темноте над щедрыми на смерть и чудеса пространствами Чернобыльской поймы, она слышала в ПДА его песни. Зона хранила их и не желала отдавать внешнему миру. Песни стали ее частью. И сам Звонарь, как рассказывала легенда, тоже.

Она попыталась представить себе, что Звонарь поет на Арбате, хотя бы вон там, возле памятника долговязому Булату Окуджаве, – и не смогла. Звонарь был бы здесь явно не ко двору.

Она медленно прошла мимо художников, здесь их было много, они разговаривали друг с другом, спорили, втихую выпивали, что-то обсуждали. Это было похоже на сборище членов какой-то диаспоры, они были хозяевами на этом маленьком кусочке улицы, и казалось, что до прохожих им не было никакого дела.

Их пестрые творения почему-то напомнили Ночке ряды витрин в подземном переходе, такие же яркие и дешевые. У одного из полотен она задержалась. На холсте были изображены сюрреалистически скрученные деревья и хрупкая фигурка человека между ними. Сначала Ночке показалось, что это Ржавый Лес, она уже было хотела заговорить с художником, но, присмотревшись, она увидела, что нарисованный лес мертвый. А Ржавый Лес мертвым не был. В Зоне вообще не так уж много мертвого, там много смерти, а это – не одно и то же.

Она дошла до ресторана «Прага». У старой станции «Арбатская», на той стороне улицы, виднелся еще один автозак, тоже белый, как холодильник, повернутый плоским боком, так что видно было зарешеченное окошко. Рядом расслабленно курили облаченные в свои дурацкие скафандры полицейские.