Легкое дыхание - Иван Бунин

Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и,покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленнопить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны:

— Гарпина!

«Какая скука! — подумал Гриша. — Каждый деньначинается одним и тем же воззванием!»

— Гарпина! — повторила Наталья Борисовнанетерпеливее. — Гри-иша!

Гриша лениво поднялся с места.

— Ну, что тебе? — сказал он, входя в спальню.

Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела напостели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, онанедовольно повела плечом.

— Ах, какой ты, брат, невежа! — сказала она,смягчая слова улыбкой.

Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоялпахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежаларазвернутая книжка «Вестника Европы».

— Да как же, право! — добавила Наталья Борисовнаеще ласковее. — Зову, зову!..

И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, гдезаписка — что взять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

— Гарпина сейчас едет в город, — сказалаона, — не нужно ли тебе чего?… Нынче приедет отец и, вероятно, с нимИгнатий.

— Будь добра, поскорее! — перебил Гриша. — Тыведь знаешь, что сейчас я должен идти к Каменскому.

— Ну, ты невозможен, наконец! — воскликнулаНаталья Борисовна. — Я же тебе и хотела про это сказать… Ты, например,даже ничего не сообщил мне о нем…

— Ты сама его видела.

— Что же я могла видеть в десять минут, когда человекбрал заказ? Кроме как о шкапе, мы двух слов не сказали.

— Но ведь и я хожу к нему только третий день.

— Но все-таки?

— Обыкновенный толстовец.

— Ну, словом, позови его, пожалуйста, к нам сегоднявечером. Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик,как-нибудь потоньше, а то ведь откажется!

Гриша кивнул головой и вышел.

III

«Опять день, опять долгий день!» — шевельнулось в глубинедуши Натальи Борисовны, когда она, после чая и переговоров с кухаркой, взялазонтик, книжку журнала и, покачиваясь, слегка щурясь от яркого утреннего светаи придерживая левой рукой подол широкого чесучового платья, медленно сошла сбалкона и направилась в общий дачный парк по своему саду, где, в солнечномблеске, на яблонях в белых нарядных цветах, гудели пчелы, а в чащах журчалигорлинки.

«Как трогательно!» — подумала она с ленивой улыбкой, отворивкалитку и увидав невдалеке профессора Камарницкого под руку с женою. И тотчасже ласково крикнула им слабым голосом:

— Откуда бог несет?

Профессор, грубоватый на вид, рыжий и курносый, двигался неспеша, и его толстые очки блестели очень строго; в петличке у него краснелцветок, в руках была корзина. Профессорша, маленькая еврейка, похожая нагитару, преклоняла свою черную головку к его плечу.

— Здрасьте! — сказала она небрежно, сквозь зубы.Как всегда, в ее меланхолических глазах и во всем птичьем личике было что-тонадменное и брезгливое: никто не должен был забывать, что профессорша —марксистка, жила в Париже, была знакома с знаменитыми эмигрантами.

— Что это вы так рано? — спросила НатальяБорисовна.

— По грибы, — ответила профессорша, а профессор,силясь улыбнуться, прибавил:

— Дачей нужно пользоваться.

«Какие скучные! — подумала Наталья Борисовна, глядя имвслед. — Ах, какие скучные!» — повторила она, выходя в парк.

На обширной поляне парка стояли одни темно-зеленые,широковетвистые дубы. Тут обыкновенно собирались дачники. Теперь большинствоих, чиновники, шли по дороге, пролегающей между дубами, к железнодорожнойстанции. Барышни в пестрых легких платьях и мужчины в чесуче, в мягкой обуви,проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дороге в лес, где отлиствы орешника стоял зеленоватый полусвет, сверкали в тени золотые лучи, авоздух был еще легкий и чистый, напоенный резким запахом грибов и молодойлесной поросли.

И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойнона этой дачной поляне, раскланиваясь с знакомыми и садясь на скамейку под свойлюбимый дуб. Она откинулась на ее спинку, развернула книгу и, еще раз оправивскладки платья, принялась за чтение. Иногда она тихо подымала голову, улыбаласьи переговаривалась с дачницами, расположившимися под другими дубами, и опять неспеша опускала глаза на статью по переселенческому вопросу.

А поляна оживлялась. Подходили дамы и барышни с работой икнигами, няньки и важные кормилицы в сарафанах и кокошниках. Изредка, новсе-таки без надобности щелкая, прокатывались велосипедисты в своих детскихкостюмах. Худые проносились с форсированной быстротой, согнувшись и работаяногами, как водяные пауки. Коренастые, у которых узкий костюм плотно обтягивалширокие зады, ехали тише, уверенно и весело оглядываясь. Блестящие спицывелосипедов трепетали на солнце частыми золотыми лучами. А дети взапускибегали, звонко перекликались и прятались друг от друга за дубами.

— Жарко! — сказала Наталья Борисовна,прищуриваясь, опуская на колени книгу и обращаясь к молоденькой женщине,сидевшей невдалеке с вязаньем в руках.

— Жарко! — согласилась та, сдувая со щеки длинныйволос.

Золотистый, чуть заметный туман стоял вдали в знойномвоздухе. На местах солнечных золотисто-зеленые мухи словно прилипали к дорожками деревьям. Вверху, над вершинами дубов, где ровно синела глубина неба,собирались облака с причудливо округляющимися краями. Веселый и томный голосиволги мягкими переливами звучал в чаще леса.

IV

Гриша шел к Каменскому, сбивая молотком цветы по дороге.

Каменский занимался столярной работой, и Гриша брал у негоуроки. Ему давно хотелось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезнодля здоровья, и потому, что когда-нибудь будет приятно показать, что вот он,образованный человек, умеет работать и простую работу. По дороге он, междупрочим, думал, что, выучившись, он сам сделает себе идеальные шары и молоткидля крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнаты… простую, удобную иоригинальную. Занимало и то, что теперь он может похвалиться, что знает «живоготолстовца».

В доме отца Гриша с детства видел самых разнохарактерныхлюдей: тузов разных служб и профессий, имеющих всегда такой вид, словно онитолько что плотно пообедали, богатых толстых евреев, которые важно,по-гусиному, переваливались на ходу, известных докторов и адвокатов,профессоров и бывших радикалов. И отец называл за глаза тузов мошенниками,евреев — «жидовскими мордами», остальных — болтунами, ничтожеством. Когда Гришатолько что начал читать серьезные книги, знакомиться с студентами, ему частоприходилось удивляться: вдруг оказывалось, что какой-нибудь писатель илизнаменитый профессор, который представлялся человеком необыкновенным, — нибольше ни меньше, как «идиот», «посредственность», вся известность которойосновывается на энциклопедических иностранных словарях да на приятельстве слюдьми влиятельными. И говорил это не кто-нибудь иной, а сам Петр Алексеич,которому было достаточно рассказать в шутливом тоне, что такая-то знаменитостьзатыкает уши ватой, любит чернослив и, как огня, боится жены, чтобы авторитетэтой знаменитости навсегда померк в глазах Гриши. Такие же новости привозил изстолицы и Игнатий, а он, как человек крайне нервный, был еще более резок вмнениях.