Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории - Уилл Селф

В качестве подтверждения и одновременно опровержения этой истины, не имеющая себе равных баснеровская коллекция копролитов, в какой-то момент заполнившая ввысь и вширь все доступные поверхности, теперь строгими рядами расположилась на столе, окружив компьютер, словно космический корабль пришельцев, осажденный кучей окаменевшего дерьма. Мысли о сущем и конкретном вернули Специалиста на землю, точнее, к письму, которое он получил этим утром от Шивы Мукти из «Сент-Мангос». Через пару минут начинался обход больных, и хотя необходимости в участии Баснера не было, он решил-таки, что пойдет. Мукти направил к нему на обследование очередного пациента — Баснер в этом нисколько не сомневался. Он с некоторым интересом прочел первую часть письма Мукти, где говорилось о Мухаммеде Кабире, но почему бы не ознакомиться с его новым направлением без подготовки, как матадор, когда тот бросается на арену, становится лицом к лицу с разъяренным быком, не вооруженный ничем, кроме разума, и размахивает перед его носом плащом, чтобы разозлить животное? Эта мысль пришлась Баснеру по душе, тонкая улыбка прошила его пухлые, жабьи черты, а толстая рука потянулась к кончику мохерового галстука и начала шустро его скручивать, как язык какого-то диковинного зверя, психиатрического хищника, который настолько эволюционировал, что стал питаться назойливыми мухами психоза. Он повернулся на каблуках с той резвостью, на какую только способен шестидесятилетний мужчина, и вышел из комнаты. На столе осталось письмо Шивы Мукти, раскаленное от злости автора.

Больница «Сент-Мангос»

Отделение психиатрии

Дорогой Зак,

Пишу Вам касательно Мухаммеда Кабира, которого Вы так любезно направили ко мне за повторным заключением. Насколько богатым и полезным оказался этот случай! У меня нет желания осуждать Ваш способ лечения больного, но я вынужден сообщить, что Ваш диагноз был изменен согласно моим обследованиям. Не имея ничего общего с гипоманиакальным состоянием, состояние Кабира, как выяснилось, в высокой степени обусловлено сифилисом на поздней стадии. Мне удалось это определить, просто взяв анализ крови. Далее, несмотря на необходимость существенных уточнений, по сути, то, что говорил Кабир, — правда. Он служил в армии в чине офицера и подвергся опасности при выполнении секретного задания в Израиле.

Боюсь задеть Ваши личные чувства, но я обязан отдать дело Кабира на рассмотрение властям и в этой связи считаю необходимым указать Ваше имя на всех письмах. Разумеется, я буду держать Вас в курсе дел.

Наша ситуация принимает своего рода колебательный характер, поскольку я, в свою очередь, хотел бы воспользоваться возможностью и попросить Вас еще об одном повторном заключении. Вам должны были дать на рассмотрение случай мистера Тадеуша Вадья, которого я наблюдаю последние годы. Вадья — польский эмигрант пятидесяти семи лет — до недавнего времени работал инспектором по технике безопасности и охране труда. У него не обнаружено симптомов сильной психопатологии, за исключением ненормальной и резко выраженной формы эхолалии. Я говорю «ненормальной», потому что он скорее повторяет за собой, нежели за другими, в остальном следуя правилам обычной беседы. В каком-то смысле, говорить о патологии в данном случае было бы неверно, ибо за исключением личных неудобств, семейных трудностей и раздражения при общении с незнакомыми людьми, никакого нарушения функций не наблюдается. Однако Вадья основательно изучил свое состояние и раскопал экземпляр Вашей статьи «Два раза: повторение как итеративная когнитивная способность», что привело к предсказуемым результатам.

Коротко говоря, он сам попросил меня направить его к Вам в надежде, что Вы с Вашей превосходной хваткой в области психологии когнитивных дисфункций сможете ему помочь. Должен лишь добавить, что если этот пациент не вызовет у Вас интереса, и не принесет Вам никакой пользы, ради бога, не стесняйтесь отослать его обратно ко мне. Мне хорошо известно, насколько надоедливыми могут быть надоедливые пациенты.

Остаюсь Ваш,

д-р Шива Мукти.

Назвать «мистера Дабла», как выразился доктор Мукти, «надоедливым», было опасным и безответственным преуменьшением. Мистер Дабл мог привести в бешенство: пять минут в его компании довели бы Альберта Швейцера до того, что он стал бы грызть клавиатуру органа. Больной был психически прокаженным, его зараза прилипала ко всем, с кем он входил в контакт. Можно не сомневаться, что это не эхолалия в чистом виде, это способ реакции больного на болезнь. Он тянул резину, юлил, запинался, словом, пытался любым способом перехитрить собственные неконтролируемые мысли. Примерный разговор с ним мог быть таким:

— Как Вы себя сегодня чувствуете, Тадеуш?

— Ничего, ничего, я — я думаю-думаю п-прбвтьещенемного поработать над этим, вы заметили — п-прбвтьещенемного поработать над э-, тьфу, этим, вы заметили, тьфу ты. Больно, мать его! Больно как икота, мать его! Как икотамать-мать…

— Вы принимали пилюли, которые я Вам прописал, Тадеуш? Мне кажется, их успокоительное действие должно помочь вам.

— Две принял — две принял. Извините-извините. Две принял — две принял. Извините-извините. Господи, это кошмар какой-то — я прочел утром в газете, что, Господи, это кошмар какой-то — министр внутренних дел Великобритании…

И так далее, и тому подобное, с непредсказуемыми поворотами. Шива пробовал когнитивную терапию, прописывал тьму лекарств, пытался даже самым искренним образом общаться с пациентом. Вадья посвятил его в свои домашние обстоятельства, оказавшиеся предсказуемо чудовищными. Имелась жирнющая, злющая жена, жирнющая, до фанатизма религиозная мать, два выросших ребенка, которые, как настоящие кукушата, не хотели покидать чужое гнездо.

В начале Шива полагал, что в расстройстве Вадья должна быть какая-то положительная сторона. Как Баснер, его Немезида, выстрогал из своих безнадежных больных ступени для карьерной лестницы, так и он, Шива, станет таскать Вадья, накачав его всякой всячиной, по фешенебельным литературным салонам, где сверхъестественная способность Пола повторять огромные куски диалогов с самим собой произведет сильное впечатление на возбужденных поэтесс этаким беккетовским абсурдом. Затем поэтессы обовьются вокруг Шивы, декламируя символистские вирши с нарастающим ритмом, пока все их голоса не сольются во всеобщий гвалт. Так он всего лишь фантазировал, ибо вскоре был вынужден признать, что ничего сколько-нибудь привлекательного в болезни не было, эхолалия это или еще что. Внешний вид роли не играл. Славянская кубической формы красно-белая голова с жестким хохолком и фасадом, обнесенным сеткой лопнувших капилляров, была посажена поверх широких плеч, переходящих в страшные, похожие на ковш экскаватора, руки. Мысль, что этот несущийся человек-поезд когда-то мог отвечать стандартам безопасности, казалась смешной, особенно учитывая пьянство.

Ах да, пьянство, маленькая деталь, которую Шива забыл упомянуть в письме. Он не решался назвать Вадья алкоголиком, во-первых, по причине культурологического предубеждения — Шива считал, что все, кто носит имя «Пол», пьют не просыхая, — а во-вторых, несмотря на то, что больной глушил сливовицу и хлестал высокоградусную водку, все это можно было оправдать понятным способом самолечения.