Источник - Джеймс Миченер

Тем не менее, Хакохен еще не потерял веры в каймакама Табари, потому что, как ни странно, этот вороватый араб относился к российскому еврею с откровенным дружелюбием. Как-то вечером, когда Шмуэль сидел в своей запущенной комнате, прикидывая, не бросить ли ему Табарию, он услышал приглушенные звуки шагов по каменной кладке и невольно бросил взгляд проверить, в порядке ли его тайники, где он хранил деньги. Едва он это сделал, как дверь распахнулась настежь и на него набросились восемь евреев в меховых шляпах, с пейсами и в длинных сюртуках. Они схватили его за руки и поволокли в суд раввината в той части города, где обитали ашкенази.

Это было мрачное, зловещее зрелище – три раввина, ждущие пленника, чтобы вынести ему приговор. Хакохену было зачитано на идиш обвинение: «Он не является частью нашей общины. Он не соблюдает наши законы, а также не постигает знания в синагоге. Слышали, как он осуждал Липшица, у которого он вызвал подозрения еще в Водже, и он смущает округу своими глупостями о покупке земли, которую якобы будут возделывать евреи». Пока звучали эти нелепые фразы, Шмуэль думал: «Настоящее обвинение они так и не выдвинули. Что я угрожаю их образу жизни».

Затем последовал приговор. Для 1880 года он был просто невероятен. Но он стал возможен, поскольку турки позволяли каждой религиозной общине руководствоваться своими внутренними законами и обычаями. «Шмуэль Хакохен приговаривается к штрафу в размере всего своего имущества. С него будет сорвана одежда, он будет побит камнями и изгнан из Табарии, и да покинет он Эрец Израиль, не тревожа больше пути иудаизма». И прежде чем Шмуэль успел возразить, первая часть приговора была исполнена.

Евреи, которые, как выяснилось, опасались маленького выходца из России, жившего за пределами их узкого мирка, схватили Шмуэля и стали срывать с него одежду, пока он не оказался совсем голым. Они обыскали карманы его рваной одежды в поисках денег, которые и были вручены суду, после чего выволокли и поставили в угол стены, где все стали кидать в него камни, не задумываясь, что могут ослепить его или убить, и его неминуемо ждала смерть, если бы не вмешался один из судей раввината, после чего окровавленного пленника притащили к главным воротам города и выкинули за его стены. Толпа проследовала к его жилищу, где перекопала весь земляной пол, чтобы найти золото, которое он мог там прятать.

Вот в это время и вмешался каймакам Табари. Его жандармы, услышав, что евреи собираются кого-то наказывать, не обратили на это внимания, потому что это дело касалось лишь самой религиозной общины, а как там расправляются со своими членами, правительства не касается. Но слух о необычно жестоком наказании достиг Табари:

– Вы говорите о Хакохене? О том еврее из России? – Когда он понял, что камнями собираются забить того маленького покупателя земли, он собрал свою охрану и направился к городским воротам, где в свете факелов увидел голого и окровавленного еврея, который, шатаясь, брел вдоль стены города.

– Отведите его домой, – приказал Табари. – Ты, ты и ты – дайте ему свою одежду.

Когда жандармы сообщили, что подручные раввинского суда собираются сносить хижину Шмуэля, он направился туда и приказал толпе:

– Отправляйтесь по домам! Все!

Когда Шмуэль очнулся в своей разгромленной комнате, он с радостью увидел, что никто так и не добрался до денег, предназначенных на покупку земли. Он ничком лежал на своем матрасе, испытывая такое потрясение, что у него не было сил даже плакать. Приговор суда был настолько неожиданным, наказание настолько жестоким, что ему не хотелось жить. Шмуэль никак не мог объяснить вмешательства каймакама, но когда он перевязал раны обрывками тряпья, то спросил себя: «Не потому ли он спас мне жизнь, чтобы украсть то, что еще у меня осталось?» Мысль эта была неприятной, потому что Шмуэль помнил, как он стоит голым перед стеной и видит в свете факелов лицо каймакама – лицо человека, который не потерпит таких наказаний. И если в предшествующие месяцы каймакам буквально грабил Шмуэля, это не меняло того факта, что вечером он повел себя как настоящий человек по отношению к другому человеку. Почему он это сделал? Шмуэль заснул, так и не найдя ответа, а Фарадж Табари, сидя в одиночестве в своей комнате, глядящей на мечеть, задал себе тот же самый вопрос и ответил на него: «Этот еврей маленький и сутулый, но он похож на моего шурина, так что я был должен спасти его». И в первый раз каймакам испытал надежду, что шурин скоро посетит Табарию и объяснит, какими новыми идеями теперь придется руководствоваться.

Следующий день совершенно выпал у Шмуэля из памяти. Он испытывал такую боль от камней, которыми Эрец Израиль отверг его, что впадал в беспамятство. В ночных кошмарах на него рушились горы; он лежал не в силах пошевелиться на своем матраце, а вокруг его ран роились насекомые. Все еврейские общины оставили его в одиночестве. Подозрительные сефарды посылали ему проклятия, а мстительные ашкенази надеялись, что он умрет. Арабы по традиции не показывались в том квартале, где он лежал. Жар и ночные кошмары сделали свое дело, и через два дня беспамятства Шмуэлю стало казаться, что он вернулся в Водж и бродит по тенистым полянам в поисках строевого леса.

Когда он без посторонней помощи пришел в себя, то вышел на улицу купить себе поесть, но взгляды, которыми его встречали евреи, были полны такой ненависти, что он скрылся в своем жилище, страдая больше, чем от ударов камней. Неужели он ошибся? Неужели невозможно доставить в эти места евреев из Европы и строить с ними новую жизнь, свободную от всякой благотворительности? И, преодолевая слабость, он сказал себе: «Это можно сделать!» Он снова появился на улицах Табарии, полный решимости противостоять своим мучителям, но, когда он увидел эти бородатые физиономии, которые только и ждали момента лишить его защиты каймакама и схватить, он вернулся к себе и прошептал: «Бог Моисея, я ничего не могу добиться в этом проклятом городе». И он стал собираться к отъезду.

Из ямы в земляном полу он выкопал все свои деньги, и в драной одежде, которую каймакам заставил его мучителей вернуть ему, Шмуэль покинул город. Дети, увидев, как он уходит, побежали сообщить своим отцам, которые оставили изучение талмудических текстов, чтобы бросить презрительный взгляд на изгнанника, направлявшегося на север. Он убедился, что условия жизни в Цфате были еще отвратительнее, чем в Табарии: старые, полные подозрительности евреи горбились над своими Талмудами, а молодежь прикидывала, где бы что украсть; о духовной славе этого города в горах давно уже никто и не вспоминал. Он оставил его за спиной и поднялся на холмы, что лежали к западу, – и вот тут-то он и обнаружил то, что сберегло его для дела, для которого он был предназначен. Как-то вечером, когда он перевалил через голый гребень холма, где, как он знал, должны были цвести деревья, он наткнулся на маленькое поселение – и оно полностью изменило его взгляды на судьбу евреев в Израиле.

Селение называлось Пекуин – на первый взгляд просто еще одна горная деревушка с узкими улочками, сбегавшимися к источнику в центре, и синагогой, притулившейся в дальнем углу, но, когда Шмуэлю довелось узнать селение поближе, он обнаружил в нем нечто удивительное. Во-первых, евреи Пекуина не сидели в своей синагоге, читая Талмуд, потому что они были отдалены от таких центров, как Цфат или Табария, и благотворительность из Европы не доходила до них; они растили зерно, а то перемерли бы с голоду, и Шмуэль убедился, что их поля в прекрасном состоянии. Во-вторых, евреи Пекуина не прятались за стены от нападений бедуинов – жили они на открытом месте и посылали вооруженных мужчин охранять проходы в горах. Четыре раза в 1870-х годах бедуины пытались разграбить селение и каждый раз отступали, унося своих мертвых. Евреи тут были крепкими и здоровыми, и Хакохен на много недель получил у них убежище – он работал с ними на полях и лечил шрамы своей памяти.