Источник - Джеймс Миченер

В правом кармане брюк звенела оставшаяся турецкая мелочь. В пиджак он положил пачку английских купюр. А в левый карман, чтобы чувствовать ее приятную тяжесть, Шмуэль опустил золотую монету. Водрузив турецкую феску, он снова отряхнул костюм и взмолился: «Бог Моисея, выведи меня из этой пустыни».

Шмуэль Хакохен был рожден Шмуэлем Каганом в маленьком городишке Водж у западной границы России. Его отец был благочестивым человеком, который собирал аренду для русского землевладельца, и первый повод для спора родился у Шмуэля, когда ему было девять лет: ортодоксальный отец заставлял его носить мягкие вьющиеся пейсы, свисающие вдоль ушей, – принятый у хасидов знак благочестия, предписанный Библией, но маленький Шмуэль, худой и сутулый ребенок, который ходил выставляя вперед левое плечо, убедился, что на мальчиков с пейсами нападают русские, взял у матери ножницы и обкорнал себя. Мать промолчала, но, когда Каган-старший после сбора вернулся домой, она разразилась слезами, а отец Шмуэля отвел его в темную комнату, где прочитал грозное предостережение Моисея, Учителя нашего: «Если сын у человека упрям и непослушен и не подчиняется голосу отца своего или матери своей, когда они наказывают его, и не внимает словам их, тогда пусть отец и мать его возложат на него руку и приведут его к старейшинам города и к воротам города; и скажут они старейшинам: вот сын наш, упрям и непослушен, не внимает он нашему голосу; он обжора и пьяница. И все жители города забросают его камнями, пока он не умрет». – И, сделав паузу, отец добавил: – Ты отрастишь пейсы».

Произнесенные отцом угрозы произвели впечатление на Шмуэля, и несколько недель он не мог отделаться от зрелища наказания, рекомендуемого Торой, но и оно поблекло, и он спокойнее отнесся к требованиям отца. Шмуэль отказался носить пейсы. Конфликт обострился, когда родители решили отдать его в иешиву, где он будет готовиться к ученой жизни, поскольку они убедились, что он способный мальчик. И снова Шмуэль отказался, потому что он уже решил заниматься другими делами.

– Нет дела достойнее, чем изучать Талмуд, – сказал Каган.

– Это не для меня.

– Послушай, Шмуэль. Каждое утро, когда я прохожу мимо синагоги, я прошу Бога простить меня. За то, что я собираю аренду. Для дворян. А не читаю Талмуд, как должен.

– А вот я хочу работать.

Каган-старший, зная, какие разочарования приносит евреям жизнь в России, опасаясь погромов, которые часто вспыхивали у границы с Польшей, убежденно сказал:

– Сынок, ты слабый и сутулый мальчик. Для таких евреев, как ты, есть единственный безопасный путь в жизни. Изучать Талмуд. Стать благочестивым человеком. И верить в Бога.

Эти доводы не оказали никакого воздействия на упрямого мальчишку, и тогда отец и сын, оказавшиеся в тупике, решили выложить свои разногласия перед святым человеком в Водже и подчиниться его решению. Посему они, выйдя из дома, по грязной улице добрались до городской водокачки, напротив которой располагался двор, а в центре его стоял покосившийся деревянный дом. У дверей его толпились евреи-хасиды в своих меховых шапках, длинных черных лапсердаках и с пейсами. Каган провел сына меж них.

Не постучавшись, он вошел в дом, объявив:

– Ребе, мы пришли за советом.

Святой человек, перед которым они предстали, весьма мало напоминал религиозного лидера. Он был высоким крепким мужчиной сорока с небольшим лет, с красным лицом, улыбающимися глазами и кустистой черной бородой – ребе, который любил танцевать и громогласно распевать народные песни; на свадьбах он, случалось, мог посадить невесту на свои могучие плечи и обежать с ней двор, к веселью общины, высоко вскидывая ноги и голося свадебную песню. Если к полуночи кто-то изъявлял желание закончить торжество, именно он заставлял музыкантов играть и дальше, а когда его однажды укорили, что из-за него свадьба продолжается до утра, он ответил:

– У евреев в Водже нет ни карет, ни золота, ни дорогого вина. А если еще будем скупиться на танцы и музыку, как нам вообще праздновать? – И когда его собеседник растерялся, огромный ребе сграбастал его и затряс, хрипло гаркнув: – Яков! Невеста – не тарелка, что ставят на стол. Всю жизнь ей придется жить в бедности, утешаясь лишь воспоминаниями об этой ночи, когда она была самой красивой. И ради бога, потанцуй с ней, пока первые петухи не разгонят нас по домам.

Он был известен просто как воджерский ребе, хасидский раввин, который смягчал убожество жизни своих евреев теми радостями, что несла его религия. В Водже он обустроил двор, на котором жили три поколения раввинов его семьи. В его доме каждый проезжий еврей мог найти место, где переспать, а для местных евреев он был центром, где шли дискуссии. То было святое место, ибо здесь он осуществлял справедливость в возникавших спорах между своими соплеменниками, которые не могли обращаться в местные суды. Во всех городишках на западе России и в Восточной Польше воджерского ребе признавали одним из святых иудаизма, и часто по субботам за его столом собиралось до пятидесяти евреев из разных общин, которые приезжали, чтобы набраться мудрости из его уст, но обычно им приходилось слышать старые еврейские народные песни, которые он распевал веселым голосом.

На левой щеке у него был шрам, который явно не сочетался с его святостью, но то был его почетный знак, о котором хасиды будут рассказывать из поколения в поколение: «Как-то в пятницу днем дровосек Пинхас пришел к воджерскому ребе и сказал: «Бедняга Мендель! Ему даже нечем встретить Шаббат». В ту зиму у нашего ребе совсем не было денег, потому что он их уже все раздал. Но мысль о благочестивом еврее, которому нечем встретить приход Царицы Субботы, была невыносима для него. Он надел свою меховую шляпу и отправился в большой дом к дворянину, где сказал: «Господин, у ваших бедных евреев Воджа нет денег отметить Шаббат. Сколько вы можете мне дать?» Дворянин был настолько оскорблен его появлением, что, схватив саблю, нанес ребе рану на лице. Не моргнув глазом, ребе сказал: «Этот удар – для меня. А теперь, – что у вас есть для нуждающихся евреев?» И своей смелостью он раздобыл те копейки, на которые Мендель смог отметить Шаббат».

И теперь, когда отец и сын Каганы предстали перед ним, он улыбнулся при виде коротко остриженного мальчишки и спросил:

– Шмуэль Каган, чем ты собираешься заниматься?

– Мой сын отказывается носить пейсы, – пожаловался отец. – И ходить в иешиву.

– Он не ходит? – спросил ребе.

– Я хочу работать, – ответил Шмуэль.

Могучий ребе откинул голову и расхохотался:

– Как много отцов в Водже были бы только счастливы, если бы их ленивые сыновья однажды сказали: «Я хочу работать». – Он подтянул к себе Шмуэля и сказал: – Сядь ко мне на колени, сынок, – и огромной ладонью прижал хрупкого мальчика к себе, взъерошив его короткий ежик другой рукой. – То-то я заметил, что ты бегаешь по городку, как свежеостриженный ягненок. – При этой шутке хасиды, стоящие в комнате, рассмеялись, как и полагается придворным, но ребе не обратил на них внимания. – Твой отец прав, Шмуэль, – сказал он мальчику. – Израиль не может существовать без ежегодного притока новых ученых. Мой сын учится в иешиве, и я горжусь им. Твой отец тоже будет гордиться тобой, когда ты сядешь за Талмуд. – Он приобнял мальчика и спросил: – Так в чем дело? Мозгов для учебы не хватает?