Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– А почему! – вмешался один из батарейцев. – Зимой махновцы по хатам сидят, около баб греются. Это ж ихнее изобретение, оно – для лета.

Рассмеялись.

И все же Кольцов постепенно утерял то теплое и веселящее душу чувство боевого братства, которое грело его во время их недельного путешествия по замысловатым линиям железных порог. Грец! В нем была причина.

Павел знал породу таких людей. Они встречались и у своих, и у белых. Угрюмые, ограниченные человеконенавистники, которые считали необходимым истреблять тех, кто думает не так, как они. В мирное время они просто слыли бы злыднями, пакостниками, ябедами, их бы чурались, да и только. В войну же их односторонность и злоба не только были простительны, они поощрялись и даже возвышали их.

Кольцов был уверен, что Грец найдет повод, чтобы последовать вслед за ним к Бериславу. Он не из тех, кто прощает. Такие, как он, в темноте или в сутолоке боя стреляют в спину…

Ждали своих посланцев всю ночь. Перед рассветом по дальним выбалочкам поплыл серый, постепенно розовеющий туман. В голых степях, которые на много верст тянулись вокруг и были загадочны, как американская саванна, ночью постреливали, раздавались пугающие птичьи крики и тоскливый волчий вой. По совету Кольцова комбат еще с вечера выслал к наиболее глубоким, поросшим чагарником балкам пулеметные посты. Тужась и ворочая тяжелые станины, также на всякий случай развернули во все стороны, вкруговую, гаубицы. Поднесли заряды с картечью. Но было тихо. Хотя Кольцов чувствовал, что и степь, и балки с их непроходимыми зарослями шиповника и гледа, вымахавших в два человеческих роста, живут. Там кто-то ходит, перекликается.

Он был уверен, что степь неустанно следит за ними и может в одно мгновение вдруг превратиться в бешеную стаю конников с обнаженными клинками, а затем вновь успокоиться, стать тихим пейзажем. Дикая степь!..

Утром, когда солнце уже загнало туман на самое дно балок, в осенний холод постоянной тени, появились первые команды. Пригнали табунок брабантов, огромных, медленно ступающих чалых коней-тяжеловесов, чьи спины были широки, как немецкие двуспальные кровати, а ноги, поросшие по бабкам длинным шелковистым волосом, ступали по-медвежьи косолапо и с такой же мощью и силой. Эти лошади не знали, что такое бег, игра на степных просторах. Коннозаводчики вывели их для тяжелой работы, и такая работа была их игрой. Повозку с упряжью они тащили как пушинку.

При брабантах были и два немца-конюха, чем-то схожие со своими питомцами, такие же медлительные и широкоплечие, с глиняными трубочками в зубах.

– Вот пришлось германов взять, – оправдывался молоденький командир. – Это ж не лошади, а слоны. Они только своих слушают.

– А ты погляди, какие чистые! – сказал Закруткин. – Лоснятся, как рояли. Если б ты своих так чистил, они бы тоже только тебя и признавали.

Меланхоличные немцы коротко, помахивая трубочками, объясняли комбату:

– Работать будем. Гут. Работать хорошо. Хафер наш. Овес. Без хафер лошадь никс гут. Дас гелд не надо. Деньги – шайзе. Зальц – хорошо. Соль. Петролеум хорошо. Керасин гут! Надель хорошо. Иголка. Цвирн… как это… нитки… Это есть рихтиг гелд. Настоящие деньги!..

Немец показал свои короткие, вправленные в чулки штаны, распоротые на коленке. Чувствовалось, это было для него страшной бедой. Немец – и с незаштопанными брюками. Позор! Дие шанде!

– Вот народ! – оправдывался молоденький командир со сбитой на затылок мятой фуражкой. – Сколько лет тут живут, а не поймут простого русского слова «реквизиция». Мобилизирен, ферштейн? Никс гелд. Без денег. Воля народа, понимаешь? Как это по-ихнему?.. Фольксвилле! – поднатужившись и вспомнив, выпалил он.

– О, я-я! – согласился немец. – Фольксвилле… это есть керосин, нитки, надель.

Видно было, его хоть к стенке ставь, а со своего он не сойдет. Не поймет просто. Как это, взять и не заплатить?

– Ладно! Найдем мы им что-нибудь… Петролеума…

– Я-я, петролеум, – согласился немец и затем деловито спросил: – Вас мусс арбайт? Что работать?

– Для начала… – Кольцов прошел к лежащей на боку громаде «холту» и показал жестами, что его надо поставить на гусеницы.

Немцы закивали головами и дружно закурили свои короткие трубочки. При этом стали торопливо между собой о чем-то спорить. Несколько раз со всех сторон обходили «холт».

– Чего они? – вслушиваясь в незнакомую речь, следуя за немцами, с надеждой спрашивал Чугайкин.

– Говорят, кастрировать тракториста надо, – серьезно ответил комбат Закруткин. – Чтоб от него, не дай бог, новые дурошлепы не народились.

Немцы наконец до чего-то договорились, потому что смолкли. Взяли лопаты, стали раскапывать утонувшие в пыли и в земле прочные металлические детали. Прицепили к ним вожжи и прочные манильские канаты. Перебросили через трактор и со стороны гусениц впрягли коней.

– Сами кони – нет, – сказал немец Кольцову, признавая в нем главного, когда все подготовительные работы были завершены. – Давай зольдат! Помогай!

Подошли красноармейцы, кто-то принес бревна, которые должны были служить вагами. Подложили их, приладились.

– Айн момент! – Убедившись, что все всё поняли, немец побежал к своему напарнику, придерживавшему лошадей. И уже оттуда, со стороны гусениц лежащего «холта», раздался его глуховатый голос: – Айнц!.. Цвай!.. Унд драй!

Красноармейцы приналегли на деревянные ваги, как струны натянулись вожжи и веревки. Немцы хлестали кнутами коней. «Холт» не двигался с места…

Но потом вроде как дрогнул, слегка приподнялся.

– Дафай! Дафай! – кричали в один голос уже оба немца. И «холт» медленно, затем все быстрее стал приподниматься и наконец тяжело, так, что вздрогнула земля, упал на вторые, прежде задранные к небу гусеницы. Все!

Ликующий Чугайкин бросился к немцам, стал их благодарить, попытался было на радостях обнять одного из них. Но немцы были бесстрастны и немы, как индейские вожди. Они деловито смотали свои вожжи и веревки и, вновь раскурив короткие трубочки, упрямо повторили:

– Фольксвилле – не карашо. Петролеум, надель, нитки – карашо.

– Да где ж я вам петролеума возьму! – обозлился Чугайкин. – Мне еще вон сколько верст переть, а петролеум тю-тю, весь вытек!

Выручил всех Грец. Он прибыл на телеге, запряженной двумя волами, сидя на мешке рядом с возчиком, тощим человеком в городском пиджаке и низко надвинутом на лоб бриле. На повозке лежало еще пять или шесть туго набитых мешков. За Грецем следовало, пыля, стадо понурых длиннорогих волов под доглядом селянина, босого, но в смушковой, не по погоде, шапке.

– Соль? – щупая мешок, обрадованно спросил Закруткин.

– Соль! – важно ответил Грец, окидывая взглядом брабантов и их хозяев – немцев – с явным пренебрежением. – Да не в том дело, что соль, а в том, что натурального шпиона поймал. Соль-то у него так, для отвода глаз. Как вы на станции объявились, так и он стал здесь околачиваться. Ухватываете?