Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

«Маяковский имел в виду пустынный Обдорский край в низовьях Оки, на широте Северного полярного круга».

А под «сияньем Кашир»…

«Имеется в виду Каширская электростанция (близ Москвы)».

17 января состоялось первое выступление поэта в Государственном театре Нижнего Новгорода. Доклад назывался «Лицо левой литературы». Афиши перечисляли тех, о ком собирался говорить Маяковский: «Асеев, Кирсанов, Пастернак, Сельвинский, Каменский и др.». Среди стихов, которые будут прочтены, значилось и «Письмо Максиму Горькому».

На следующий день Владимир Владимирович встретился с литературной группой «Молодая гвардия». Входивший в неё Борис Сергеевич Рюриков потом написал:

«Один из наших товарищей читал стихи: "Ты скажи кудрявому поэту, любишь иль не любишь ты его". Маяковский стоял и внимательно слушал. А когда чтение кончилось, он вдруг шагнул к поэту и быстрым движением руки сдёрнул с него кепку. Мы увидели наголо остриженную голову.

– Ну, зачем же вы, – бас Владимира Владимировича звучал укоризненно, – зачем вы пишете о кудрявом поэте? Раньше, до вас, так писали, а вы повторяете…

Кто-то задал ему вопрос:

– Почему, Владимир Владимирович, вы всё пишете о недостатках, о грязи, не пишете о прекрасном, о розах?

– Я не могу не писать о грязи, об отрицательном, потому что в жизни ещё очень много дряни, оставшейся от старого. Я помогаю выметать эту дрянь. Уберём дрянь, расцветут розы, напишу и о них…».

Говоря о «дряни», Маяковский явно имел в виду кампанию, начавшуюся ещё в 1926 году, а в 1927-ом разгоревшуюся с ещё большей яростью. Она была направлена против уехавшего за рубеж и не возвращавшегося на родину А.М.Горького, а также против народного артиста республики Ф.И.Шаляпина, тоже отправившегося за границу и не желавшего оттуда возвращаться.

К травле великих россиян подключился (явно по совету или даже по настоянию друзей-гепеушников) и Маяковский, написавший, как мы помним, стихотворение «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому». Оно было напечатано в январском номере журнала «Новый Леф». Автор некогда знаменитейшей «Песни о Соколе» упрекался в том, что его пребывание за границей слишком затянулось. Но какими резкими словами выражался этот упрёк:

«Алексей Максимыч, / из-за ваших стёкол

виден / Вам / ещё / парящий сокол?

Или / с Вами / начали дружить

по саду / ползущие ужи?»

Пролетарскому писателю предлагалось поскорее вернуться на рабоче-крестьянскую родину. Но опять же – какими словами:

«Говорили / (объясненья ходкие!),

будто / Вы / не едете из-за чахотки.

И Вы / в Европе, / где каждый из граждан

смердит покоем, / жратвой, валютцей!»

С певцом Шаляпиным поэт разделывался уже безо всяких оглядок на тот авторитет, который был у этого артиста. И в стихотворении о Горьком появились слова о великом певце (бесцеремонные и грубые):

«Вернись / теперь / такой артист

назад / на русские рублики —

я первый крикну: / – Обратно катись,

народный артист Республики!»

Здесь уместно вспомнить, как о Шаляпине отзывались другие россияне. Например, Зинаида Гиппиус в «Чёрных тетрадях» писала:

«22 октября 1918 года… Сего дня, входя к Горькому, Ив. Ив. (Манухин) в дверях встретил Шаляпина. Долгий разговор. Шаляпин грубо ругал большевиков, обнимая Ив. Ив-ча и тут же цинично объявляя, что ему – всё равно, лишь бы жратва была. “Получаю 7 тысяч в месяц и всё прожираю”. Милая чёрточка для биографии русской дубины. Незабвенная отвратительность».

Корней Чуковский записал в дневнике:

«5 июля 1919 г. Сегодня был у Шаляпина. Шаляпин удручён:

– Цены растут – я трачу 5–6 тысяч в день. Чем я дальше буду жить? Продавать вещи? Но ведь мне за них ничего не дадут. Да и покупателей нету. И какой ужас: видеть своих детей, умирающих с голоду.

И он по-актёрски разыграл передо мной эту сцену».

И вновь вернёмся в год 1927-ой.

В Казани, куда после Нижнего Новгорода приехал Маяковский, он выступал в Оперном театре. Газета «Красная Татария» обрисовала внешний облик поэта:

«Такой же большой и мощный, как и его образы. Над переносицей – вертикальная морщина. Тяжелый, слегка выдающийся подбородок. Фигура волжского грузчика. Голос – трибуна. Хохлацкий юмор почти без улыбки. Одет в обыкновенный совработничий пиджак, лежащий на нём мешком. На эстраде чувствует себя как дома. К аудитории относится дружески-покровительственно».

Казанская публика встретила Маяковского восторженно.

Павел Лавут:

«Казанский триумф Владимир Владимирович объяснял главным образом тем, что Казань – старинный университетский город и столица республики.

– Обязательно ещё раз сюда приеду! Столпотворение вавилонское! Только Шаляпин может сравниться со мной (Шаляпин был на устах, быть может, ещё и потому, что Казань – родина гениального артиста)».

Однако в городе, где гордились Шаляпиным и уважали Горького, Маяковский свои «антишаляпинские» и «антигорьковские» четверостишия прочесть не рискнул. Видимо, побаивался резко отрицательной реакции зрительного зала. Но, видимо, именно в Казани было сочинено последнее четверостишие к стихотворению «По городам Союза»:

«Вчерашний день / убог и низмен,

старья / премного осталось,

но сердце класса / горит в коммунизме,

и класса грудь / не разбить о старость».

Не всё в том зимнем турне шло, как по маслу. Во-первых, Маяковский стал вдруг неважно себя чувствовать. Во-вторых, начались придирки местных партийных органов.

24 января в Народном доме имени Луначарского города Пензы должен был читаться доклад на тему «Идём путешествовать!». Местная газета «Трудовая коммуна» напомнила читателям:

«Вокруг имени Маяковского до сих пор не остыли горячие споры и литературные пересуды».

Об этом, видимо, были прекрасно осведомлены и местные власти, и Павел Лавут особо отметил:

«… в Пензе заведующий Политпросветом отказался разрешить вечер Маяковского на том основании, что ему якобы неведомо его имя. (Не скрывалось ли за этим пренебрежение к поэту?) По моей просьбе вмешался горком, и разрешение было получено. Вскоре политпросветчика освободили от работы».