Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

машину, она движением головы смахивала с правого виска прядь волос. В этот момент невыразимое ощущение проникало мне в душу. Я изо всей силы нажимал на стартер и давал газ.

Иногда она звала нас с папой к себе в кабинет. Открывала книгу.

— «Post patris mortem, Alexander primum ad Asiam, deinde ad Aegiptorium fines vía contendít». Понимаете?

— Нет! — отвечали мы в один голос.

— Это по-латыни. Речь идет об основании Александрии в Египте. Что доказывает древность и славу города и то, что некогда высокая культура процветала там, откуда теперь до нас доходят только популярные песни и идиотские фильмы. Меня интересуют пути эволюции нации. Их важно понять.

Иногда она нам читала вслух. То есть начинала читать. Сидя, как примерная девочка, на стуле со спинкой, поставив ноги прямо, она перелистывала какую-нибудь брошюрку, размеренным голосом прочитывала страничку-две — никогда больше трех. Тут на нее нападал смех. Нас поражала эта ее внезапная веселость, но факт остается фактом: смех заставлял ее извиваться, как угорь, мычать, как новорожденный теленок, токовать, как тетерев, мяукать, как кошка по весне, икать, заливаться слезами.

— В чем дело, мама? Что с тобой?

— Прочти-ка… Ха-ха-ха, прочти-ка… аф, аф… прочти, ради бога… ха-ха… хи-хи…

Я брал книгу и декламировал: «Магометане бреют череп, за исключением длинной пряди волос посередине головы, в уверенности, что после смерти Магомет за этот хохол втащит их в рай».

— Смотри-ка! Я об этом первый раз слышу. Но раз они пишут… Надо сходить к парикмахеру.

— О, хватит тебе!.. Перестань!

Послышалось пыхтение локомотива. Это смеялся папа.

— Страница… страница… хи-хи, ха-ха, аф… аф… — захлебывалась мама, — страница сто сорок семь… ха-ха, господи…

— Ты говоришь, страница сто сорок семь. Сейчас посмотрим: «Кускус подается в одном большом блюде, и каждый из сотрапезников отделяет себе определенный участок пищи бороздкой».

Это ее совсем сразило (и стул тоже). Она лежала на полу и колотила по ковру кулаками, крича: «Довольно!.. Хватит!.. Я больше не могу…»

— А что тут такого? — удивился я. — Разве ты не слыхала, что бывают писатели-юмористы?

Она рвалась к знаниям, как заблудившийся в пустыне рвется к воде, стремилась отыскать истину за словами, поднимала каждое слово, как камень, чтобы выяснить, что под ним кроется — ящерица, скорпион или плодородная земля. Проверяла, имеет ли слово вес, значение в повседневной жизни, говорит ли оно что-нибудь ее душе. Все это она растолковывала мне до тех пор, пока я не понял: ее интересовали «точные науки». Она выискивала «научные открытия», от которых я начинал скрипеть зубами. Например: «Китайский стоицизм. Можно перепилить китайца пополам и продольно, и при этом он не издаст ни малейшего крика; это объясняется одной анатомической особенностью: у китайцев нет нервной системы».

— И этим объясняется, — добавляла мама, — почему европейцы не переносят страданий и не отличаются терпением: у них несколько нервных систем. Вот поэтому-то они такие чувствительные!

Она говорила, что учится не для того, чтобы выучить что-то, даже не для того, чтобы знать. Но чтобы питать и возродить свою кровь. Она так долго не получала питания, что дошла до дистрофии, теперь ей суждено вечное бодрствование. Она ничего не желала принимать на веру: читала разные издания одного и того же произведения, исправленные и пересмотренные, согласна текущей моде, сравнивала биографию автора с теми трескучими идеями, которые он прокламировал, «выпроваживала вора или Тартюфа за дверь», по ее выражению. Страстное отношение к прочитанному заставляло ее вставать на дыбы, как на полном скаку, когда грива откинута назад, а на шее надуваются жилы.

— Прощайте, мсье. Мне очень жаль, но вы должны меня понять. Мне нужна жизнь, а не аэропланы. За дверь, Толстой! — кричала она, отшвыривая том с золотым обрезом. — Ты писал неподражаемо о любви и женщинах, но в семейной жизни ты был тираном, я проверила. Вон, за дверь! За дверь, арабские кладбищенские поэты! Ваша романтическая лирика заставляла меня плакать, когда я еще ничего не понимала в жизни. Если вы писали правду в ваших стихах, откуда же, черт побери, взялись пороки нашего общества? Почему у нас заперли женщин, как скотину, поступили с ними неслыханно, надели на них паранджу, подрезали им крылья? За дверь, говорю я вам! И ты тоже, Пьер Лоти, несмотря на всю мою любовь к морю. Скажи, где ты отыскал такой опереточный Восток? Ты добился почестей и богатства, но, поверь мне, твой Восток — совершенно ни на что не похож, совершенно… А ты, ученый каменного века, утверждавший, что земля покоится на спине гиганта, — ты-то как сюда затесался? Ведь уж вечность прошла с тех пор, как тебя опровергли. Прочь!.. Зачем мне подобная древность, от которой нет ни малейшего прока?.. Вон отсюда!.. Какое безумие! Эти люди уже давно превратились в минералы, а их ошибки все еще живут. Неискоренимые!.. Прочь! За дверь!..

Она пачками выкидывала книги в коридор, а я благоговейно подбирал и складывал в корзину. Потом у бакалейщика я обменяю их на жареные орехи или тыквенные семечки.

Однажды вечером она пришла в большое возбуждение.

— Ты видишь? Видишь? — говорила она, хватая за руку то меня, то папу. — Видишь? Ребенок прочитал эти книги раньше меня. Он был моложе меня и телом и умом, но сумел в них разобраться. Но я не знаю, что он в них нашел. Быть может, они продвинули его вперед. Каждый из нас переваривает культуру по-своему.

— Ты говоришь о нашем умничке, мама? Тут дело гораздо проще: он ничего не переварил — у него сделалось расстройство желудка. Вот доказательство: в своих письмах он ничего не пишет о возвращении домой.

Она меня не слушала. Увернулась от руки отца, хотевшего погладить ее по голове. Проглотила рыдание и мужественно нам улыбнулась.

— Я во что бы то ни стало хочу его догнать. Да, угнаться за его молодостью, за его энтузиазмом, чтобы быть рядом с ним, когда наступит эра молодых, а старики уйдут в отставку. Строить вместе с ним, посвятить жизнь полезному делу… О, я не знаю, как вам объяснить… Но это бурлит во мне — не дает мне покоя… Теперь уходите… Я буду заниматься.

Мы с папой вышли рука об руку, она закрыла за нами дверь. Мы поднимались по лестнице, ведущей на террасу, когда она догнала нас. На ее лице играла улыбка, подобная тени птицы на земле.

— Скажите, вы не обиделись?

— Нет, — ответил папа.

— Да ничуть, — добавил я. — Если у нас такие мрачные лица, так это потому, что мы решаем важный вопрос: сыграть ли нам партию в покер