Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

class="p1">— Не знаю. Может быть, душа тоже нуждается в перекраске, как стены дома? А, папа?

— Возможно. Спокойной ночи, мальчик.

— Спи крепко, папа. Пусть тебе не снятся прежние сны.

— Постараюсь.

К концу лета дом был готов. Вы открываете дверь и проходите сквозь целую гамму устрашающе синих оттенков: темное индиго в передней, небесно-голубой во внутреннем дворике, кухня — вся бирюзовая, включая метлы, а в комнатах вы опускаетесь то на морское дно, то в сердце ночи, то в заросли фиалок. Это в бельэтаже. Стены, шкафы, окна и двери — все было голубое. Потолки тоже.

Потом вы поднимаетесь по лиловой лестнице (мама покрасила и ступеньки), и второй этаж встречает вас яростно: он ярко-красный. На третьем вы попадаете в порт — на набережную 17, где ждали погрузки на суда ярко-оранжевые апельсины. А терраса из-за ослепительной белизны совсем неразличима под солнцем.

Обстановка вся была выписана из Франции: кровати, шкафы, посуда, хозяйственные принадлежности, трюмо, безделушки, ковры и шторы, «изготовленные в Лионе». Целых три грузовика — я их пересчитал (и разгружал). Грузчики обращались чересчур грубо с этими атрибутами утонченной цивилизации.

Пять дней спустя мы уселись за стол. Он был круглый и накрытый скатертью, видимо потому, что блестел, как стекло. Перед каждым из нас стояли две тарелки: мелкая и глубокая. Справа — нож, слева — вилка и большая ложка. Маленькая ложечка перед тарелкой. Носовой платок (кажется, он называется салфеткой?) в металлическом кольце. А посередине стола супница, с которой мама сняла крышку. Она налила нам суп — по два половника ей и папе, четыре мне. Еще ложка, и моя тарелка перелилась бы через край.

— Пусть всемогущий бог, властелин земли, благословит эту трапезу, — сказал отец.

— Приятного аппетита! — ответила мама.

На мою долю выпало последнее слово.

— Как же так? Это же наш старый марокканский суп? Или я ошибся?

Мама поглядела на меня обиженно. Мы с папой уставились на нее и ждали, что она будет делать. Она вынула из кольца свою салфетку и развернула ее — в уголке было вышито одно слово: «Моя».

Три секунды спустя мы последовали ее примеру. На моей было вышито «Н», на папиной — «Его».

— Что это значит, «Его»? — спросил удивленный папа.

— Его — это значит твоя, — ответила мама. — Ты что, читать не умеешь?

Он поднес салфетку к лицу, как бы желая ее поближе рассмотреть, громко высморкался в нее и вышел, хлопнув дверью.

Мама купила портфель, учебники, тетради, пенал. И записалась в специализированную школу. На курсы повышения или по подготовке, точно не помню. Каждый день я отвозил ее к воротам школы, шел в кино, перекидывался в картишки с дружками или занимался товарообменом (приехали американцы), а вечером заезжал за ней.

Часто мне приходилось подолгу ее дожидаться. Я сидел как дурак, открыв дверцу, держа ногу на педали. Сигналил, а она меня не слышала, болтала взахлеб с юнцами, у которых едва пробивался пушок на подбородке, и хихикающими девицами с лунообразными мордашками. Она пожимала всем руки, говорила: «До завтра!», потом оборачивалась на ходу и снова кричала: «До завтра!», как будто обращалась к глухим, усаживалась рядом со мной, как паинька, поставив портфель на колени, закуривала сигарету и спрашивала с очаровательной улыбкой:

— Я тебя не слишком долго заставила ждать?

Проехав метров сто и красный сигнал светофора, которого не заметил, я сказал, покосившись на нее:

— Знаешь, мама, я тебе очень сочувствую.

— Ах, так? Почему же?

— Не надо мне зубы заговаривать. Я же испытал это на собственной шкуре.

— Что это? О чем ты говоришь?

— О школе, конечно. Она тебе не надоела?

— Мне? О нет! Вовсе нет!..

Я резко поворачивал руль и мчал ее к дому. Ведь ей еще надо было готовить уроки: писать сочинения, решать задачи — алгебраические! — она поднималась в свой рабочий кабинет.

— Посмотри в холодильнике, там должны быть консервы! — кричала она мне. — Я сделаю себе бутерброд, когда кончу… Ах, совсем забыла… Если мне будут звонить, скажи, что я занята…

Пришлось мне подпоясаться кухонным фартуком — да-да — и готовить нам с папой смешанные мясные блюда: из куриных, бараньих и мясных консервов. Легко себе представить, как был доволен папа! Его радовали не мои кулинарные таланты, а то, что мы ели на кухне. Сидели на корточках, поставив тарелки на колени, без всяких там приборов — руками, совсем как в доброе старое время!

— Гм! — соображал папа. — Какая доля говядины сегодня?

— Половина. Четверть — курятины, четверть — баранины.

— А вчера было наоборот?

— Да, папа… Надо же все-таки варьировать меню. Завтра я подналягу на курятину.

— Передай мне красного перца.

Я вытаскивал из кармана бумажный пакетик, и он с горящими глазами перчил мясо. Уж очень он был доволен.

Мама покупала книги пачками. Входила в книжный магазин, бросала взгляд на все полки разом и уверенно тыкала пальцем в несколько томов.

— Завернуть, мадам? — спрашивал продавец.

— Не стоит труда, — отвечал я. — Она их прочтет в машине.

В мамином кабинете стоял книжный шкаф, но она предназначала его совсем для других целей, держала в нем засохшие цветы, цветные стеклышки — зеленые, лиловые, красные, переливавшиеся на солнце, кукол с белесыми косичками, маленьких коралловых танцовщиц, всяческую дрянь из ракушек, безделушки, черт бы их побрал, с которых я смахивал пыль метелкой из перьев.

Я накрывал ее постель — ложе отдохновения, — как и она сама, миниатюрное; легкая, словно птичка, она покидала его, ничуть не смяв. Вечером я гасил свет, ссыпал окурки из пепельницы в карман фартука, проходился по книгам рычащим пылесосом. Главное, не надо было их приводить в порядок, трогать с места. Они стояли, задумавшись, как группы сонных безработных посреди главной улицы, которые не слышат ни шума мотора, ни гудков моей машины. Книги, лежавшие на полу открытыми, я так и должен был оставлять.

Рабочим столом служила ей широченная доска, положенная на козлы. Она была засыпана горами бумаг. На толстых стопках в виде пресс-папье лежали булыжники, очень красивые. Тут я тоже ничего не должен был трогать. «Ничего, слышишь, Наджиб?» А ведь снизу было прекрасное дерево — орех с сучками.

Мама появлялась, зажав сигарету в уголке рта, подходила к столу и сразу вытаскивала из кучи именно те листки, которые ей были нужны для занятий. Это, это и это — не колеблясь, на ощупь. Застегивала портфель, смотрела на часы.

— Пора, поехали.

Неведомый мне мир населял глубину ее глаз, улыбка ее светилась лунным блеском; охваченная энтузиазмом, она сбегала по лестнице через две ступеньки. Садясь в