Музыка на иностранном - Эндрю Круми

Именно Элеонора начала наш первый разговор — тогда, в поезде, двадцать лет назад; я старательно делал вид, что ничего вокруг не замечаю, и она спросила, как мне нравится книга, которую я читаю, а потом поинтересовалась, откуда я. Я рассказал ей свою историю и упомянул, что зарабатываю на жизнь уроками английского. Так она стала моей ученицей, а позже — моей женой. Мне приятно ее вспоминать: как она сидит с книгой, высоко задрав ноги. И даже эти ее ужасные тапочки.

Интересно, а как отнесся бы к этой женщине мой отец? Как он отнесся бы к женщине, ставшей моей женой? Я столько раз не оправдывал его надежд. Ко всему прочему, у нас с Элеонорой не было детей, и это, вне всяких сомнений, тоже стало бы сильным разочарованием для отца.

Да, он бы, наверное, сильно расстроился по этому поводу, ведь каждый отец хочет, чтобы его ребенок добился в жизни большего, чем добился он сам — во всем; а я только и делал, что неизменно проваливал все попытки соответствовать тем высоким стандартам, которые он для меня установил. Возможно, в те наши давние совместные «походы на узкоколейку» он как раз и думал обо всех тех возможностях, которые откроются для меня в жизни, перебирал в уме разные варианты моего будущего; их наверняка было не меньше, чем моих альтернативных «я», которые были бы уже не «я», если бы у моих папы с мамой вместо меня родился кто-то другой. Но Природа избрала меня, а я выбрал Элеонору.

Впрочем, я не собирался рассказывать ни о ней, ни об отце. Я собирался вернуться к истории Дункана и Джиованны. Я мало что про них помню. Помню только, что их история в книге пошла совершенно не так, как она мне представлялась в начале. Удивительно, как все меняется в процессе письма — я-то думал, что точно знаю, какой будет самая первая сцена в моем романе, где и как все начнется, — но как только я начал писать, все повернулось совсем по-другому. Увы, но мне видится только одно решение этой проблемы. Придется начать все по-новой.

Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще — бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки.

В поезде Дункан или смотрел в окно, или читал повесть Альфредо Галли.

Уже третий день Лоренцо наблюдал за машиной на Виа Сальваторе и за непонятными перемещениями тех людей, в чьем мире эта машина была не просто автомобилем, припаркованным у обочины среди десятков таких же, а имела какую-то цель и значение.

Он три дня наблюдал в бинокль за машиной и за людьми и надеялся обнаружить хоть что-то, хоть какое-то указание на то, что во всем этом есть смысл — в этих прерывистых сценках, никак не связанных между собой, в обрамленном тьмой круге; случайные прохожие проходили мимо и тут же исчезали за пределами поля зрения, ограниченного окулярами, и вот наконец появлялись они — те, кого он уже начал узнавать. Их было двое — мужчина и женщина. Они приходили в самое разное время, в их появлениях не было никакой закономерности, но он их видел уже не в первый раз. Один из них подходил к машине и нерешительно замирал, словно в ожидании чего-то. В их действиях не было никакой логики, никакого смысла; и тем не менее он старательно записывал все, что видел, в небольшой черный блокнот. Теперь Лоренцо был почти уверен, что эти двое — члены Июньской Седьмой бригады. Все, что ему оставалось, — ждать и смотреть, что они будут делать.

В поезде Дункан или читал, или смотрел в окно и думал об отце. Отца он почти не помнил — когда отец умер, Дункану было всего четыре года. Но ему до сих пор казалось, что этот полузабытый отец — размытая, неясная фигура, чем-то похожая на бога — и сейчас приглядывает за ним.

Его отец — за столом, стучит по клавишам пишущей машинки; или — сажает Дункана к себе на колени, и они вместе играют. Теперь уже и не поймешь, что из этого действительно было, а что — придумано. Но всякий раз, когда перед мысленным взором Дункана возникали эти картины из прошлого, его захлестывала ярость, жгучая ярость, которая не успокоится, пока он не узнает точно: как, кто и за что.

После того как это случилось, мать увезла Дункана в Йорк — слишком многое в Кембридже напоминало ей о муже. И именно тогда его собственная коллекция воспоминаний начала обретать стройный порядок. Он постоянно расспрашивал мать об отце. Каким он был? Как одевался? Курил ли он трубку? Он расспрашивал мать об отце и постепенно подбирал ключи.

На эти три дня мир Лоренцо съежился до размеров сумрачного гостиничного номера — а все его интересы сосредоточились на кусочке улицы, ограниченном стеклами его бинокля. Реальная жизнь Лоренцо для нас сейчас не имеет значения. Думал ли он о своей жене и о детях или мечтал о семье, которой у него не было, — это никак не влияло на его неусыпное бдение. Если бы ему предстояло погибнуть на этом посту, какая разница, кто стал бы оплакивать его смерть: многие или вообще никто? И что изменилось бы в жизни, если бы тем, кто скорбел по нему (предположим, такие нашлись бы), не сообщили бы истинную причину смерти Лоренцо (поскольку вся информация строго засекречена), а просто сказали бы, что это был несчастный случай?

Незадолго до смерти отец начал работать над книгой — официальная версия истории Британской революции. Почему-то это казалось ключевым моментом. Он поехал в Шотландию, за материалами для своей книги, и разбился на обратном пути в Кембридж.

Мать Дункана почти ничего не рассказывала о смерти отца; Дункану пришлось доходить до всего самому — строить собственные догадки и предположения. И постепенно из кусочков головоломки начала складываться картинка. Он знал, что Чарльз Кинг, ближайший друг отца, вскоре после трагедии переехал из Кембриджа в Лидс; похоже, он что-то знал. Но мать Дункана не хотела поддерживать никаких отношений с Кингом и его женой, хотя сам Кинг старался не терять их семью из виду. Разумеется, это лишь распаляло желание Дункана увидеться с Кингом и расспросить его об отце.

Первая остановка. В вагон зашли новые пассажиры. Девушка спросила с иностранным акцентом, свободно ли место напротив, и села. Хотя Дункан предпочел бы остаться наедине со своими мыслями и своей книгой.

Лоренцо следил за временем не только по своим наручным часам, но и по часам на здании банка, на другой стороне улицы. Вскоре он обнаружил, как с течением времени меняется освещение улицы и интенсивность потока идущих по ней машин. Он терпеливо сидел у окна и вскоре начинал ощущать себя частью грандиозного круговорота, о существовании которого раньше лишь смутно догадывался. Каждый день он видел солнце в те часы, когда оно пересекало узкую полоску неба над улицей, и вспоминал, что Земля вертится; он задумывался над сменой времен года, о непрерывном круговороте рождений и смертей, и в центре этого круга стоял он сам — одинокая неприкаянная душа, связанная тайными узами с теми двумя людьми, что периодически появлялись в поле зрения его бинокля.