когда они шли на пир[104]. – «Но ведь удачу понять легко» – и все же и сам
удачливый не может ее понять. Посмотри на него, счастливца, кому удача в радость оттого, что она во всем ему потворствует. Он не работает, однако пребывает как Соломон во славе, его жизнь – танец, его мысль опьянена грезами желаний, и всякая мечта исполняется, его глаза получают пищу раньше, чем успеют этого пожелать, его сердце не скрывает никаких тайных желаний, его стремление не знает границ. Но если бы ты спросил его, откуда все это приходит, он, вероятно, ответил бы легкомысленно: «Я и сам не знаю». Этот ответ, пожалуй, даже развлек бы его в его легкомыслии, словно вскользь брошенная шутка, но он не понимал бы и даже не чуял бы, что́ он на самом деле сказал и ка́к он осудил тем самым себя самого. Гражданское правосудие бдит над тем, чтобы всякий владел тем, что принадлежит ему по праву. Когда оно находит человека, чье богатство и изобилие для всех удивительно, оно требует у него объяснения, откуда он все это получил. И если он не может этого объяснить, оно начинает подозревать его в том, что он, быть может, получил это нечестным путем, что, возможно, он вор. Человеческое правосудие – лишь несовершенное подобие божественного, бдящего над всяким человеком. И когда человек на вопрос последнего, откуда у него все, не имеет ответить ничего, кроме того, что он сам этого не знает, оно судит его, оно становится подозрением против него в том, что он обладает этим
незаконно. Это подозрение – не слуга божественного правосудия, но само Правосудие: Тот, Кто обвиняет и судит, и выносит приговор, и соблюдает душу в заточении, дабы она не убежала. Что потребно тогда удачливому? Что, если не быть утвержденным во внутреннем человеке? Но вот у него нет ни заботы, ни внутреннего человека; если что-то такое и было, оно стерлось и сгинуло. Напротив, тот, в чьей душе в заботе обретается внутренний человек, он не радуется, когда удача во всем потворствует ему. Его охватывает тайный ужас перед силой, которая желает таким образом все расточить, он страшится иметь с ней дело; ведь она словно бы требует взамен чего-то столь ужасного, что он едва ли в силах дать имя страху перед этим. Он принял бы с благодарностью намного более скромную долю, лишь бы только знать, от кого все это приходит. Ведь забота в нем требует это разъяснить, требует свидетельства об этом. Даже если бы его поставили на вершину горы, откуда он мог бы обозреть все царства и государства мира[105], и ему сказали бы: это все твое, – он пожелал бы сперва узнать, кто поставил его на эту вершину, кого ему благодарить. Но вот удача остается при нем, она, как он назвал бы это, продолжает его преследовать, и тогда его забота становится все сильнее; но покуда возрастает его забота, его душа утверждается, наконец, во внутреннем человеке. Итак, удача послужила возрастанию в нем заботы и этим помогла ему утвердиться во внутреннем человеке; ведь тот, кто владеет всем миром и благодарит Бога, тот утверждается во внутреннем человеке. Он будет тогда радоваться совершенно иначе, чем тот удачливый, о котором шла речь вначале; ведь как раз тот, кто, имея мир, пребывает как не имеющий[106], поистине имеет мир; в противном случае мир обладает им. Он радуется тогда всем благим дарам, но еще более радуется он Богу и о Боге, Который их дал. И взор его радуется красоте земли, и он веселится о полноте своих житниц, и строит бо́льшие, и мирно ложится спать, и когда он слышит: «этой ночью Я душу твою взыщу у тебя», – он понимает, чего от него требуют, он тотчас же готов, и он умеет дать лучший отчет о своей душе, которую он возьмет с собой, чем о всем том великолепии, которым он владел и вот теперь оставляет, о всем том великолепии, которому он радовался и которое изо дня в день помогало ему утвердиться во внутреннем человеке посредством благодарения.
«Но удачу так легко понять», и все же одаренный не может верно понять ее. Посмотри на него, одаренного, кого природа наделила всем сполна, кому она дала крепость и ум, и силу духа, и смелость сердца, и стойкость воли. Посмотри на него! Отчего трепещет порой в своем внутреннем он, заставляющий весь мир трепетать перед ним? Отчего изнемогает порой от страха он, владеющий всем благодаря своему уму? Отчего чувствует порой бессилие в своем внутреннем он, кто на все перед собой смотрит бесстрашно? Или разве иметь силу и не знать, для чего она у тебя, – не повод содрогаться от страха в минуту покоя и чувствовать бессилие в свободное мгновение?! Гражданское правосудие бдит над тем, чтобы всякий пребывал в пределах своих границ, чтобы каждый единственный служил целому. И если оно находит человека, сила которого будит всеобщее внимание, оно требует у него объяснения, для чего он употребляет ее, и если он не может дать объяснения, она начинает подозревать его в том, что он, быть может, не добропорядочный гражданин, а нарушитель общественного порядка. Человеческое правосудие – лишь слабое подобие божественного, и последнее тоже приходит к единственному, ведя еще более строгое расследование. Если оно встречает человека, который на вопрос, для чего это у него, не может ответить ничего, кроме того, что он сам этого толком не знает, божественное правосудие становится подозрением против него. Оно, быть может, и не отбирает у него силу, ведь он мог еще не употребить эту неверно; но оно присутствует как страх в его душе, который обнаруживает себя, когда человек меньше всего этого ожидает. Чего недостает тогда такому человеку? Чего, если не того, чтобы быть утвержденным во внутреннем человеке? – Напротив, тот, в чьей душе в заботе обретается внутренний человек, он не радуется, обнаруживая в себе силу. Он становится неспокоен и чуть ли не напуган самим собой. Со страхом убеждается он в том, сколь многое он может. Но если ему не удается отделаться от этой силы в себе, его забота и сердечный страх все возрастают и возрастают, пока в этой заботе не рождается утвержденность во внутреннем человеке. Тогда он знает уже не только то, что у него есть сила, но и то, чего не знал первый одаренный – то, Кому за это причитается честь и Кому она принадлежит по
