Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Ужасающие слова, которые она произнесла после этого, пронзили мне мозг и сердце.

– Помнишь, тогда, в спальне, Мигель признался мне в любви, а я его выгнала? Мы все разыграли, чтобы у тебя не было повода нас подозревать, и мы смогли бы спокойно видеться. Я знала, что ты прячешься за гобеленом. Боже, какого труда мне стоило не рассмеяться! Поверь, я не хотела причинять тебе боль. Я просто не могла жить без ласк Мигеля.

Она произнесла это «мы» так, словно разрезала меня на тысячу частей и посыпала каждую солью.

– Довольно! – заорал я, вскочил с кресла и бросился прочь из комнаты, чувствуя, что еще несколько слов Мерседес – и я придушу ее. С этого мгновения я никогда не знал того покоя, которым были отмечены мои прежние дни.

Для настоящего испанца нет ничего выше чести. Моя честь, мое имя и моя кровь были едины. Порочное поведение Мерседес опорочило и меня. Человек, повинный в этом, должен был умереть. Запятнав свое имя, жена превратила мою жизнь в посмешище. Я попытался отыскать в ней хоть что-то хорошее. Как случилось, что я так долго в ней ошибался? Если женщина, которую я знал с младых ногтей, оказалась для меня совершенно чужим человеком, во что мне оставалось верить? Если я так заблуждался по поводу ее порочной натуры, каким же слепцом я был прежде? Если я не смог отличить правду от вопиющей лжи, чего я вообще стоил? Не я ли виновен в ее падении? Если Мерседес оказалась вероломной злодейкой, мне тоже было в чем себя упрекнуть. Коль скоро она слеплена из того же теста, что и Мигель, мне и самому не стоило впускать его в ее жизнь.

Моя жена, единственная женщина, которую я любил и продолжал любить несмотря на то, что наш брак нельзя было назвать идеальным; женщина, с которой я нашел рай на земле, мать моего первенца, в одно мгновение превратилась в моего палача. А я-то считал себя счастливцем – в отличие от многих мужчин, вынужденных обносить дома железной оградой, чтобы уберечь чистоту своих супруг! Я больше не мог доверять Мерседес, а без доверия нет настоящей любви. Я верил, что наш брак – священный союз двух душ, двух людей, ставших единой плотью и кровью. И вот моя жена оказалась беспутной, порочной женщиной, а я – посмешищем. Неужели Мерседес, что мнилась мне воплощением ангельской добродетели, в действительности была дьяволом в искусительном обличье?

Любой, кому доводилось встречать эту женщину, поклялся бы, что ее душа – алмаз совершенной чистоты. Однако в глубине алмаза проходила трещина, и заполнявшая ее зловонная грязь обесценивала весь камень. В тот день – и множество последующих – я боролся с преступным желанием задушить Мерседес. Мне хотелось увидеть, как жизнь покидает ее тело, а глаза заволакивает темнота.

За последние несколько лет мое отвращение к Мигелю, не подпитываемое его присутствием, потускнело. Но после признания Мерседес сердце наполнилось новой жаждой мщения – не столько ей, сколько ему. Тем вечером ядовитое семя ненависти обрело в моей душе плодородную почву и пустило корни, которые задушили все, что еще оставалось во мне живого. Земля у меня под ногами была выжжена до черного пепла, словно по ней прокатились адские колеса. Я сделал все возможное, чтобы не допустить возвращения Мигеля, но этого оказалось недостаточно. Мои фантазии о его гибели стали изощреннее: я отравлю его или пошлю в Алжир наемного убийцу, а лучше – сперва заставлю смотреть, как его брату отрубают голову, а затем обезглавлю и его самого.

Отныне я был лишен того, что заслуживало бы права называться жизнью. Сны мои раз за разом воссоздавали предательство Мигеля и Мерседес. Я не мог избавиться от кошмаров, в которых огнедышащие крылатые горгульи припадали к моим ушам и без устали шептали о моем позоре. Я просыпался в поту, охваченный лихорадочным жаром и жадно хватая ртом воздух; в ушах горячо шумело, кулаки были сжаты, челюсти – стиснуты, ноги сводило судорогой. Мне казалось, будто потолок наваливается на меня, грозя размозжить голову. Я боялся засыпать. Теперь я проводил за молитвой целые ночи, а днем бродил, словно лунатик.

Я знал, что мои чувства недостойны христианина, но презирал свою прежнюю слепоту и не мог побороть ненависть к самому себе. Я понимал, что рано или поздно Господь жестоко покарает меня. Я начал шарахаться собственной тени. Даже отражение в зеркале повергало меня в ужас: в глубине зрачков мне чудилось дьявольское пламя.

– Читай Розарий[5] каждую ночь столько, сколько потребуется, чтобы унять голоса в голове, – посоветовал мне однажды исповедник, отец Тимотео. – Только Пресвятая Дева может вернуть тебя к прежней жизни. Молись Ей и Иисусу Христу, чтобы они вырвали тебя из когтей Сатаны. Не поддавайся гневу, – добавил он, – и двери Господа останутся для тебя открыты. Ты должен очиститься, сын мой, и омыть греховные мысли святой водой. Предайся всецело милосердию Божию, и Господь спасет тебя.

И действительно, лишь чтение Розария утишало мою пылающую ненависть к Мигелю и Мерседес. Мне с детства был привычен этот венок молитв, звучавший каждый день и в церкви, и дома. Я всегда был добрым католиком, пусть и не самым благочестивым. Порой я присоединялся к старшим и тоже повторял Розарий – почтительно, прилежно, но без того пыла, какой вкладывали в молитву мои родители или большинство прихожан испанских соборов. Теперь же я понял: чтобы спастись, я должен открыть сердце Деве Марии. Я стану молиться до тех пор, пока Она, тронутая силой моего раскаяния, не подведет меня к Сыну и мне не откроется вся бесконечная глубина Его любви.

– Если твоя вера будет искренней, – пообещал отец Тимотео, – Богородица сама вложит в твои ладони благословение.

Из трех тайн Розария радостные оказались для моей души благодатнее всего. Я понял, что величайшая тайна Христова заключается в радости, которую Он даровал людям и которая каждое утро возвращает мир из темноты. Я не познáю любовь Господа, пока не позволю Его радости смыть с меня тяжесть грехов, чтобы явиться перед Ним непорочным. Это будет знак, что Он простил меня. Только так Святой Дух сможет воскресить мою душу. Я сжимал четки, считал бусины, порой останавливался, чтобы поразмыслить о тайнах, – и чувствовал, как протягивается цепь от меня к Нему. Но чтобы приблизиться к Спасителю, я должен был совершенно очистить сердце от гнева – иначе мне предстоит страдать до конца дней. Если сам Господь прислуживал человеку и простил Своих мучителей, мне оставалось лишь последовать Его примеру и посвятить жизнь не ненависти, а прощению и помощи. Только так мне откроется таинство Девы Марии, избранной для земного рождения Господа за свою беспримерную чистоту и добродетель. Каждый мой шаг должен быть отмечен такой же добротой, если я хочу достигнуть откровения и увидеть сердцем Богоматерь, стоящую на полной луне в солнечном облачении и короне из дюжины звезд. Тогда я пойму, что Господь простил мне гордыню, высокомерие и гнев, которые обратили мою душу в бесплодную пустыню.

Я проводил большинство ночей в одиночестве, стоя на коленях и до самого рассвета читая Розарий. Когда же в комнату начинали проникать солнечные лучи, я десять раз ударял себя плетью, а затем облачался во власяницу, чтобы забыться на несколько беспокойных часов. Распухшая спина кровоточила и причиняла невыносимую боль, словно стигматы. К счастью, об этом знал только мой преданный слуга Хуан, который помогал мне с купанием и одеванием, отстирывал одежду от крови, утюжил ее и втирал заживляющие мази в измученную плоть.