Улица Сервантеса - Хайме Манрике

И Санчо захлопал себя по животу, чтобы унять хохот. Я тоже засмеялся. Впервые за долгое, долгое время я слышал звук собственного смеха.

Закончив с воспоминаниями, Санчо сказал:

– Боюсь показаться бестактным, мой юный сеньор, но что случилось с вашей рукой? Только умоляю вас, рассказывайте со всеми отступами и запятыми. Я обожаю обстоятельные истории.

Не желая воскрешать болезненные моменты прошлого, я ограничился кратким рассказом о своем ранении при Лепанто. Но и тогда Санчо не оставил меня в покое.

– Что вы знаете о банья?

– А что я должен знать?

– Ну, вы же догадываетесь, что это не баня, верно? Хотя некоторым из здешних заключенных действительно не мешало бы помыться. Нет, эта тюрьма не похожа на испанские. Турецкие псы позволяют нам выходить куда вздумается, при единственном условии – к первому вечернему набату мы должны быть во дворе, так как потом они запирают двери. Но не думайте, что они добросердечны. Просто мы должны сами добывать себе пищу и одежду. Мы счастливцы. Эти болваны верят, что наши семьи уже везут сюда выкуп золотом. Вот почему мы еще не сломали себе хребет, чиня дороги, таская мраморные глыбы для языческих капищ, строя мечети и гробницы для мавров или – что хуже всего – орудуя веслами на одном из их дьявольских кораблей. Просто они думают, что у наших семей есть деньги. Удалось ли дону Родриго поправить дела с момента нашей последней встречи? Его светлость что-то говорил о богатой родне.

Я рассказал о письме дона Хуана.

– Какая жалость, что письмо нашего доблестного принца навлекло на вас такую неудачу! Что же до меня, дорогой друг, то я не богаче, чем в тот день, когда вынырнул из утробы моей добродетельной матери. Но если бы я попал на галеры или другую непосильную работу, то погиб бы еще в первый день, а потому предпочел назваться выходцем из богатой галисийской семьи. Благодарение Господу, что все годы на службе у его сиятельства графа Ордоньеса я только и делал, что выносил ночные горшки моего господина да прислуживал за столом. У меня руки как у принца. – И он протянул мне ладони, которые по сравнению с его грубым обликом действительно были безупречны. – Эти руки много лет носили перчатки. Когда тупоголовые турки принялись их изучать, один из этих неверных даже заявил, что они гладкие, точно слоновая кость. Но я видел, что он сомневается, и забормотал: «Adversus solem. Amantes sunt. Donec ut est in lectus consequat consequat. Vivamus a tellus»[3]. – И Санчо зашелся в хохоте. – Конечно, такой ученый идальго, как вы, сразу понял бы, что я говорю тарабарщину. Это были все слова, которые я запомнил от хозяина за годы службы.

Санчо снова принялся лупить себя по животу, и я тоже громко расхохотался. Скорбь так долго была моей спутницей, что, кажется, в последний раз я смеялся так же искренне еще до Лепанто.

– А теперь послушайте меня, мой юный и достопочтенный сеньор. Постарайтесь оставаться здоровым, потому что тот, кто здоров, может надеяться, а тот, кто имеет надежду, имеет все. Хотя в иные дни свобода кажется мне дальше, чем земля от неба, я молю Господа ускорить экспедицию дона Хуана в Алжир – и наше освобождение. Я умру оптимистом. Вот так, сеньор.

Мне оставалось только гадать, откуда взялся этот философ.

– Юный Мигель, благодарите вашу счастливую звезду за встречу со мной. Ради вашего же блага следуйте за моей мыслью с величайшим вниманием. Наименьшее, что я могу сделать в благодарность вашему добросердечному батюшке, – научить вас, как выжить в этой змеиной яме. Я сижу здесь уже четыре года и видел множество несчастных, чьи кости упокоились в этой земле язычников и идолопоклонников. Думаю, не нужно вам напоминать, что ранней пташке достаются лучшие крохи. Завтра, как только ворота откроются с первым призывом к молитве из мечети – тут вы не ошибетесь: он очень похож на звуки, издаваемые человеком, который уже месяц пытается испражниться, и все безуспешно, – так вот, мы сразу же отправимся в порт навстречу рыбакам, которые возвращаются с моря на восходе солнца. Всю рыбу, которая им не годится, они бросают собакам или обратно в море. А если негодной рыбы не находится, на берегу всегда можно отыскать морских ежей. – Санчо скривился. – Конечно, в Испании я бы и не подумал брать в рот подобную гадость, но там у меня никогда не было недостатка в куске хлеба, ломте сыра или луковице. Как говорится, когда нет лошадей, приходится седлать собак. – Он помолчал, а затем добавил: – Вам будет трудно выжить здесь – с такой-то рукой.

Санчо обхватил ладонями голову и внезапно улыбнулся.

– Вы еще пишете стихи? Какая удача! Алжир – лучшее место в мире для поэтов. Эти свирепые мавры уважают только два вида людей: безумцев и стихотворцев. Их религия говорит, что поэты и юродивые благословленны Богом и должны почитаться, как Его уста.

Я невольно задался вопросом, какие еще жемчужины мудрости припас для меня этот толстяк. Санчо поднялся.

– Чтобы ночевать в комнатах, нужно заплатить охранникам. Если нет денег, приходится спать под открытым небом. Увы, у меня всего несколько монет, чтобы заплатить за себя сегодня. Большинство ночей нам придется провести здесь вместе.

Единственным моим имуществом были кандалы на запястьях, которые, впрочем, мне не принадлежали, да лохмотья, прикрывавшие исхудалое тело.

– Подождите здесь, я раздобуду вам второе одеяло. Ночи в это время года холодные.

И Санчо, несмотря на свою мнимую неуклюжесть, с резвостью танцора вскочил на ноги и ловко запетлял в толпе.

В небе у меня над головой мерцала луна. Я сомкнул тяжелые веки и уже почти погрузился в сон, как вдруг его разорвал жуткий стон, рыдающий, точно флейта, – скорбный плач, обращенный не к людям, а к небу. То призывали к молитве, вечернему намазу. Горестный звук, словно невидимый воздушный змей, оторвался от купола минарета и взлетел к иссиня-черному африканскому небу в соцветиях звезд. Последние остатки сил покинули меня вместе с надеждой, что эта сверхъестественная череда неудач – не злой рок, а лишь случайность, минутная усмешка судьбы. Я видел, как моя душа отделяется от тела и летит над темным зеркалом моря, моря без берегов. Так завершился мой первый день в алжирском плену.

Все изменилось, и мы тоже. Трудно поверить, но нежная привязанность, которую я испытывал к Мигелю в дни школьной учебы, превратилась в яростную вражду. Спаситель заповедовал нам прощать обидчиков, но мое сердце, исполненное черной ненависти, все каменело, и я не мог этому противиться. Я не узнавал себя. Зеркало отражало привычные черты, но душа больше не принадлежала верному христианину и идальго, каким я казался окружающим. Из глаз исчез свет. Предательство лучшего друга открыло мне, что ненависть, как и любовь, неподвластна рассудку. Она разрасталась внутри, как отвратительный ненасытный инкуб, коего я не мог изгнать. Теперь я понимал, что ненависть порой долговечнее любви.