Мужчина и Женщина - Юрий Андреев

Николай вскочил на ноги:

— Зачем мне жить? Зачем мне жить? — лицо его былоискривлено, из горла вырывались клокочущие звуки. Вдруг он с треском разорвална груди рубаху и заточкой стал резать-полосовать себя по голому телу, хрипя: —Зачем жить? Зачем мне жить?! — он бросил нож на пол и согнулся, прикрываяладонями сразу набухшие кровавые полосы на груди и животе. Я охнула, а Егорспокойно снял льняную скатерку со столика в прихожей, развел его руки и наложилткань на раны.

Потом он засунул болтающийся конец скатерти ему в брюки и заплечи вывел на площадку в парадную:

— Вот твой мешок, матрос, а вот и бушлатик. Натягивай итопай. Все. Полный дембель. — Его же перевязать надо, раныдезинфицировать! — . вскричала я, кидаясь к ним. — А это уже егопроблемы, — жестко возразил Егор — Топай, топай, красавец, курс зюйд-вест!

Не поднимая глаз, Николай влез в подставленный Егоромватник, взял рюкзак за одну лямку и пошел. Егор захлопнул дверь и дважды сощелчком повернул замок. Слезы принялись душить меня, я зарыдала в голос,прислонясь к косяку. Егор приобнял меня за плечи:

— Кто таков? Он обидел тебя? — Женишок прежнихлет. Несостоявшийся. Отсидел. Пришел права предъявлять. — Меня колотило унего на груди. Я говорила отрывисто, то замолкая, то подвывая странным, несвоим голосом. Детонька моя, ну не расстраивайся ты так из-за этого жениха.Пришел и ушел. А ты у меня вот какая редкостная: не из-за каждой тетки мужикихаракири себе норовят устроить! Я заревела просто в голос: — Он хотел… Он ножоммог и тебя, и меня!.. — Ну, пойдем-пойдем, моя деточка, умоем рожицу,успокоимся и приготовимся с тобой к новым приключениям. — К каким ещеновым приключениям? — слезы снова брызнули у меня, как плотинупрорвало. — Хватит с меня, хватит! Я хочу жить тихо, спокойно, чтобы никтобольше нам не мешал, в нашу жизнь не вмешивался! — Да и я хочу, но ужтакая ты историческая женщина что без историй не можешь.

О, Боже, насколько же он оказался прав!.. Но на этот разбеда пришла не из внешнего мира, а из недр моего собственного потрясенного, истрашнее ее мне трудно даже что-либо представить: Егор ушел от меня.

Из-за меня.

Я до сей поры жила и не могла нарадоваться тому, как складноналадились добрые отношения у Егора с Ольгой и Максимом. Конечно, дело было втом, что он их не воспитывал, он просто жил с ними, как с равнымисобеседниками, как с соратниками по общему семейному делу. Они были для негохоть маленькими, но людьми. Сердце мое пело и ликовало, когда они с Оленькой, кпримеру, наводили порядок в ее кукольном царстве («Сама-то подумай своейголовою, как же Марианка сможет в гости к Мишке пройти через завал из этихтарелок? Значит, надо эти тарелки убрать куда-то. Согласна? А вот куда, давайпомаракуем вместе. Нужен специальный буфет? Нужен! Зови Максима, будеммастерить с ним буфет…»)

Конечно, я несколько удивилась, когда однажды увидала в углудетской комнаты сваленные ящики и бухты с канатами: неплохо было бы и со мнойпосоветоваться предварительно. Но Егор так чистосердечно объяснил, чтонеожиданно сегодня днем получил какие-то премиальные и так же неожиданно подороге Домой наткнулся в спортмагазине на комплект тренировочных снарядов длядетей, что я не стала на него сердиться. А уж когда запоздало мелькнула мысль,что затраченной суммы ему вполне хватило бы на полную и современную экипировку,что было бы совсем не вредно по его директорскому положению, я еще и еще разоценила его преданность семье, его отцовский подход к вверенным его опекедетям. Моим детям, которые стали и его собственными детьми.

Вот в этих канатах, перекладинах, лесенках, скамеечках ишведской стенке и был сокрыт конфликт, который вспыхнул как будто вдруг, но всамом деле тлел уже исподволь: Максим не очень уж старался тренироваться, аЕгор был неукоснителен в своих требованиях. Коса нашла на камень. Но, можетбыть, причина лежала глубже? Ведь Максим был ревнивым мальчиком, и в душе егозрела обида: своего отца в кругу семьи он практически не знал и не помнил, и онбыл единственным центром внимания. Потом появился Олег, который — хочешь нехочешь — лишил его монополии на исключительность. Затем возникла Олечка, и кругмоего времени, предназначенного ему, еще сузился. А тут вот вошел в нашу жизньи Егор… И не просто внедрился, но вошел как ее хозяин. В семейной иерархииМаксим отодвинулся далеко назад со своего исключительного прежде центральногоместа, и внимания моего стал, естественно, получать меньше. И его подспуднаяревность оттого еще разгоралась, что не мог он не видеть, не чувствовать, какмы с Егором были счастливы своей любовью. Я не психолог, в тайны егоподсознания внедряться — не моя профессия, но теперь я глубоко уверена, чтообида, горечь, ревность, чувство собственничества на мать, зависть к чужаку идругие темные чувства вполне иррационально взрастали в его маленькой уязвленнойдуше и шевелились там, как клубок ядовитых змей.

И вот все сошлось, как нельзя хуже: Максимка с громким ревомприбежал ко мне на кухню жаловаться: «А чего он меня заставляет? У меня рукаболит, не могу я по лестнице забираться! А он меня, как раба несчастногомучает!» и рев во все горло, с настоящими горькими слезами.

Было это как раз накануне «события», проще говоря, моейменструальной протечки. В общем-то издавна зная за собой повышенную обидчивостьв эти дни, я старалась держать нервишки в кулаке. Но здесь, после недавнейвстряски-встречи с двухметровым Сашей-рэкетиром, после «визита» Николая,который в полуметре от меня ножом в кровь исполосовал свое тело (а мог бымгновенно насадить на сверкавшую заточку и меня, а мог бы ударить в спину иЕгора, когда тот проходил мимо него), после всего этого и перед надвинувшимисямесячными я сорвалась. И сорвалась безобразно! Я принялась утирать мокрое лицомальчика фартуком: — Не кричи! Никто тебя не заставляет. Какая у тебя рукаболит? — Эта, нет эта, обе болят!

Появившись на пороге кухни, Егор насмешливо прокоммонтировал: Хорошо, что у нас только две руки, а то болели бы всечетыре. — Замолчи! взорвалась я. — Должна же у тебя быть какая-тожалость? Не машина же он в самом деле! У Егора удивленно поднялись брови: можноли пререкаться в присутствии детей? А меня понесло: — Да не все же способныбыть такими правильными, как ты! Могут же быть у человека слабости! Все!Хватит! Максим, иди, отдыхай! Торжествующий Максим, у которого мигом высохлислезы, направился мимо Егора к себе, но тот жестко взял его за плечи: — Дамужчина ты или фуфло? — Пусти! Пусти меня! Не трогай! — вдругзавизжал как укушенный мой сыночек и стал вырываться из его рук. — Пустиего немедленно! завизжала и я, потеряв от ярости разум.

Разгоревшимися глазами, молча смотрел на меня Егор: такиесузившиеся зрачки могли бы и металл прожечь! Ничего уже не. понимая, несоображая, я подскочила к нему и освободила от его захвата ребенка: — Максимиди к себе. В туалет и в постель немедленно!

Мальчик метнул мгновенный торжествующий взгляд поочередно наЕгора и на меня и с лошадиным топотом помчался по коридору. Пушечно грохнула заним дверь в детскую. А меня несло: — Ты кто такой? Судья, прокурор и палач ведином лице? Да посмотри ты на свои ручищи и сравни с его плечиками! — Яотец, — медленно, каким-то ржавым голосом произнес он. — Мое дело —вылепить из него мужчину, а не слюнтяя, мамсика. — Не смей так говорить!(О, Боже, неужели это я так визжу?!) С собственным ребенком ты бы так не посмелпоступать! Садист, а не отец! — Ты знаешь, что слова имеют смысл? —все так же медленно, все тем же ржавым голосом спросил он. — Знаю! Всезнаю! Нельзя так с ребенком обращаться! Это тебе не солдат. Пора бы уже своинскими привычками расставаться. Добрее надо быть, добрее! — Доброта —это лентяя ростить? Отец таким должен быть, по-твоему? — Максим — нелентяй! Нормальный ребенок. Надо же понимать особенности переходноговозраста! — От нуля и до трех — вот И весь переходный возраст а потом…Впрочем, прекратим базар. Если в семье нет одной линии, значит, нетсемьи. — Думай, как тебе угодно! — Да. Я буду думать, как мнеугодно, — с какой-то мучительной интонацией согласился он и вышел. А яосталась грохотать посудой и швырять сковороды с места на место. О, дура, какаядура! Я думала, что знаю Егора, примеряла по себе: побесилась, шумнула, отойду,в конце концов. А для него слова действительно имели первозданный смысл, онпонимал их так, как они прозвучали, обстоятельства их возникновения для негороли не играли. Ну что бы ему обнять меня, утешить, дескать, кончай, женушка,бузить и напраслину нести? Я покричала бы еще, пофыркала, поплакала, наверное,немного, и все кончилось бы. Нет, он был другой, он слова принимал всерьез.Нельзя было обижать то, что составляло его убеждения, его честь, унижать егонельзя было категорически! По-видимому, мой прежний опыт обращения с мужьями идругими мужчинами был дефектен, потому что они не ценили в себе мужчину.Самолюбия и самолюбования у них хватало выше головы, а вот понятия о чувствечести они лишены были напрочь.