29 - Адена Хэлперн

– Нет, я о другом. Просто подумала.

– Что такое? – спросил Родни.

– Ну, у нас с Люси очень модная бабушка. Почему бы в ваших магазинах не продавать вещи, которые и пожилых людей могли бы порадовать?

– Наша одежда подходит для женщин любого возраста, – насупился Родни.

– Думаю, это можно обсудить в другой раз, – сказала Люси, хватая меня за руку и пытаясь вывести.

– Нет уж, кто знает, когда мне еще представится такой шанс, – отозвалась я.

Я повернулась к Люси и добавила беззвучно, одними губами: «Это мой день». Она отпустила мою руку.

– Понимаете, у женщин с возрастом фигура меняется. Грудь обвисает чуть не до пола, кожа сморщивается, точно тряпка…

У Родни на лице проступило такое выражение, будто его сейчас стошнит.

– …Но они все равно хотят выглядеть нарядно, понимаете? Сколько брючных костюмов может надеть женщина? Я только предлагаю подумать над этим.

– Знаешь, а у меня есть кое-какие идеи на этот счет, – добавила Люси.

– Правда? – воскликнули мы с Родни в один голос.

– Если бы вы видели нашу бабушку, вы бы поняли, – пояснила Люси.

– Кто же эта невероятная женщина? – заинтересованно спросил Родни.

– Возможно, мы как-нибудь пообедаем все вместе, – сказала Люси и улыбнулась.

– Идет, – отозвалась я с огромным воодушевлением.

– Я все еще злюсь на тебя, – смеясь, заявила Люси, когда мы катили вешалку обратно в студию.

– Правило номер… Которое уже за сегодня?

– Не знаю. – Люси снова засмеялась. – Скажем, четыре тысячи.

– Правило номер четыре тысячи: никогда не теряй уверенности в себе. Уверенностью всего сможешь добиться.

– Но откуда ты знала, что он не откажет? – не отставала она, практически подпрыгивая от нетерпения.

– Просто знала, и все тут. Я знала, что твои платья – фантастические.

– Поэтому не уступала? – Она озадаченно уставилась на меня.

– Поэтому, и еще потому, что он сидел с таким каменным лицом. Если бы он не хотел купить твои платья, ни за что бы не стал напускать такой серьезный вид. Если бы ему не понравилось то, что мы показывали, поверь, он не скупился бы на комплименты вроде «великолепно», «прелестно» и все в таком духе.

– Черт, ты соображаешь.

Люси с благоговением посмотрела на меня, потом остановилась на секунду, отпустила вешалку и подошла ко мне.

– Спасибо, ба. – В ее голосе звучала искренность.

– Ох, солнышко мое, – я расцеловала ее в щеки, – с удовольствием, пожалуйста.

– Так что теперь лучший день в твоей жизни еще и мой лучший день, – прошептала она.

– Для меня всякий день, что я провожу с тобой, – лучший, – сказала я.

– Ты говоришь как настоящая бабушка! – рассмеялась она.

– Но это же правда. – С этими словами я поцеловала ее в лоб.

– Ладно, – Люси вернулась к своему концу вешалки, – нам предстоит многое сделать. Надо придумать для тебя что-нибудь удивительное, то, чего ты никогда не сможешь испытать в своем возрасте.

– А как же наш список? – вдруг вспомнила я.

– Он остался в студии. Мы с ним сверимся, когда вернемся, но там же сплошные банальности. Разве тебе не хотелось бы сделать что-нибудь эдакое? Что-нибудь, чего ты отчаянно желала в молодости, но так и не смогла осуществить?

– Мы так и не купили нижнее белье, – протянула я.

– Да нет же, что-нибудь значительное, гораздо более важное, чем нижнее белье или свидание с каким-то парнем.

– Мне надо подумать. Я тебе потом скажу, – ответила я.

И нисколько не покривила душой. Я не могла больше придумать ничего такого, что мне по-настоящему хотелось бы сделать. Пока что день удавался на славу. И в первый раз за сегодня в голову закралась мысль, что было бы неплохо навечно остаться двадцатидевятилетней.

Барбара Джером Сутамолок наводила страх еще до своего рождения.

Элли любила рассказывать, как однажды во время беременности призналась доктору, что боится, как бы Барбара не вырвалась наружу из утробы пинками – так сильно она пихалась. С кем бы Элли ни делилась этим случаем, все только покатывались со смеху. Ай да громила Барбара, говорили они и ухмылялись так, словно ничего обидного для Барбары в этом не было. Но кому понравится, что его называют громилой? Барбара терпеть не могла, когда Элли рассказывала эту историю.

Не то чтобы Барбара не знала, как с ней порой бывает тяжело. Она понимала, когда заходила слишком далеко. Впоследствии она преисполнялась угрызениями совести и ненавистью к себе, но все молча. Только Люси знала. Когда она, вернувшись из школы, заходила в комнату матери и заставала Барбару лежащей на кровати, она знала. Уже в восемь лет Люси хорошо понимала, что нужно вскарабкаться на кровать к матери и обнять ее. Люси была единственным человеком, которого Барбара никогда не третировала. Она знала: одна Люси ее понимает, хотя обе не говорили об этом ни слова.

Барбаре казалось, что мать никогда не понимала ее.

Иногда она задавалась вопросом, стала бы она счастливее, если бы вообще перестала разговаривать с Элли. Однако она так остро нуждалась в одобрении матери, что не смогла бы оставить ее в покое ни на минуту, даже если бы постаралась. Она нежно любила мать. Мечтала стать такой же, как она. И больше всего на свете мечтала добиться ее благосклонности – именно это и вызывало у нее такую злость, вспыльчивость и просто досаду. А люди, в том числе родная мать, судили ее по поведению. Всю свою жизнь она старалась угодить Элли и неизменно терпела неудачу. Если бы мать любила ее, то и все остальные, включая саму Барбару, тоже бы полюбили ее. Барбара оказалась в замкнутом круге.

Всю жизнь она пыталась подражать Элли. Вступив в период полового созревания – когда по широкой груди и бедрам стало очевидно, что внешностью и формами она пошла в родню отца, – Барбара принялась питаться одной морковкой и сельдереем в надежде заполучить такую же фигуру, как у Элли (ну да, в минуты, когда досада на стрелку весов, упорно не желавшую сдвигаться, становилась невыносимой, она, возможно, и позволяла себе лишку; ладно, скорее всего, это бывало не так уж редко). Как и Элли, она вышла замуж за первого же мужчину, который проявил к ней интерес, – за Ларри Сутамолока, дантиста. Как и Элли, она никогда не работала, а все силы и время отдавала семье. Однако сколько бы она ни старалась, Барбаре никак не удавалось дать матери повод для гордости.

А потом она родила Люси.

Люси была всеобщей любимицей. Единственная внучка Элли – и притом, как ни тяжело было Барбаре это признать, самый настоящий двойник своей бабушки. От матери в ее внешности и поведении ничего не было. Не то чтобы Барбара противилась столь близкой дружбе между своей матерью и своей дочерью; ее печалил тот факт, что сама она не могла походить на них, что дуэту никогда не суждено было превратиться в трио. Осознание этого только питало ее цинизм и сварливость.