Библиотека в Париже - Джанет Скеслин Чарльз

Мне так не хотелось, чтобы мы отдалились друг от друга. Только не сейчас.

– Ты разве не понимаешь, как я буду по тебе скучать? – заставила я себя заговорить с фальшивой бодростью. – Нам нужно побольше времени проводить вместе, пока ты не уехал.

– Я уезжаю через три дня, – ответил он.

– Что?..

– У папа́ кругом множество разных связей, а я не хочу давать ему время найти кого-то, кто выгонит меня из армии еще до того, как я доберусь до базы.

Маман встала и подняла папин стул.

Фройд, Монтана, март 1984 года

Мамины похороны состоялись в первый день весны. Красные розы укрыли ее гроб в церкви. Трудно было поверить, что мама именно там, а не дома, не сидит на любимой кушетке у окна… Мы с папой сгорбились в первом ряду, Одиль и Мэри Луиза сидели рядом с нами. Моя нижняя губа безостановочно дрожала, так что я прикрывала рот ладонью. А другую мою руку сжимала Одиль. И я не хотела, чтобы она ее отпустила.

Папа смотрел куда угодно, только не на гроб. Его взгляд останавливался то на поблекших изображениях Иисуса, то на витражных стеклах окон, не позволявших нам выглянуть наружу. Он напоминал человека, севшего не на тот поезд и оказавшегося в каком-то совершенно неожиданном месте. Позади нас я видела доктора Станчфилда с привычным саквояжем, стоявшим рядом, как преданная жена. Робби – между его родителями. Папу Мэри Луизы. Сью Боб, ругавшуюся себе под нос. Даже Энджел пришла. И все учителя, каких только я знала.

Женщины неуверенными голосами читали Писание. Потом одна за другой стали говорить мамины подруги. Сью Боб сказала, что у мамы было исключительное чувство юмора. Кэй – что у мамы были самые мягкие плечи, на которых так сладко было плакать. Я шмыгала носом, мой рот переполнялся слюной, от горя внутри что-то бурлило. Стараясь остановить это, я резко вздохнула – и закашлялась. Мэри Луиза хлопнула меня по спине. Сильно. От боли стало легче.

Скрипучий звук органа дал знать об окончании службы, его мрачные стоны выгнали нас наружу. Прихожане перешли улицу к общественному залу. Обычно в такой момент мужчины жаловались на налоги, леди жаловались друг на друга, дети, освободившись от оков мессы, кричали и носились вокруг. Но на этот раз все шли молча. Папин босс обнимал за плечи свою полноватую жену, словно боялся, что и ее заберут… Робби подошел ко мне. На нем были черные «Рэнглер» вместо обычных синих джинсов. Он протянул мне носовой платок. Я взяла его. Робби, сунув сжатые кулаки в карманы, вернулся к своим родителям, и те одобрительно кивнули. Наверное, они учили его быть настоящим мужчиной.

Длинный стол в зале ломился от еды. Одна леди усадила меня и папу, другая – поставила перед нами тарелки с едой. Ломти жареного мяса, картофельное пюре и мясной соус. Папа не занимался организацией поминок. Дамы, опытные в таких делах, сами занялись всем необходимым, спокойно и умело. Они готовили, накрывали на столы, а потом все прибирали. За буфетной стойкой или в кухне они делали все, что могли, чтобы этот самый тяжелый день в нашей жизни прошел гладко.

Люди вокруг нас разговаривали, делая вид, что жизнь продолжается.

– Красиво накрыто.

– Такая молодая…

– Что ему теперь делать с Лили?

Потом отец Мелони, папа и я отправились за катафалком на кладбище. У могилы отец Мелони прочитал молитвы, и я была рада тому, что в этот тихий момент с мамой остались только я и папа. В нескольких футах от нас в траве прыгала малиновка. Когда папа ее заметил, то обнял меня за плечи, и тут мои слезы вырвались наружу.

Мы проснулись в темноте. Мама всегда вставала первой и раздвигала занавески, так что я просыпалась от поцелуя в лоб и солнечного света, лившегося в окно. После похорон папа лишь пил кофе, а я жевала хлопья, как в тумане. И нам даже не приходило в голову впустить в дом свет.

Прежде наш дом был наполнен жизнью и шумом. Вроде кулинарного клуба. Мама и ее подруги в субботу днем постоянно смеялись. И она всегда была здесь, когда я возвращалась домой из школы. А теперь я приходила в умолкший дом. Когда я шла по коридору к своей спальне, никто не говорил мне вслед: «Сладких снов!» В школе перед шкафчиками ребята, завидев меня, расступались в страхе, что с ними случится то же, что и со мной. Учителя не спрашивали о домашнем задании. В воскресенье, когда мы с папой тащились по проходу к своей скамье, Бог не говорил нам ни слова.

Прежде каждый день, когда я возвращалась домой, мне так много нужно было рассказать маме. Я тосковала по ее вопросам о том, как прошел день, я тосковала по ней. Я проводила пальцем по краю ее чашки, стоявшей в кухонном буфете. Боясь разбить ее любимую вещицу, я никогда не пользовалась этой чашкой. Мне хотелось вернуться в прошлое… Я сказала бы: «Ты была лучшей мамой в мире. Я любила то, как ты наблюдала за малиновками и надеялась увидеть колибри. Мне хотелось бы, чтобы у нас было еще одно утро. Еще одно объятие. Еще один шанс сказать, как я тебя люблю».

Выходные я проводила на пуфах в доме Мэри Луизы. Как обычно, мы говорили только о том, что знали: о школе и родных.

– Папа даже банку супа «Кэмпбелл» открыть не может, – округляя глаза, сказала я.

– А ты можешь, глупая? – бросила Энджел, надевая атласный жакет.

– Если ты такая гениальная, почему ты провалилась на математике? – спросила Мэри Луиза.

– У меня хотя бы есть личная жизнь, в отличие от вас! – И Энджел умчалась куда-то.

Но их перебранки были лучше, чем тишина у меня дома. И только мама Мэри Луизы обращалась со мной так же, как всегда. И это странным образом успокаивало.

– Не будь ты такой чертовски грустной! – говорила она.

Весь город стремился накормить папу и меня. Папа купил большой холодильник, чтобы хранить в нем кастрюльки. За обедом мы почти не разговаривали – только о новостях. Да и то с перерывами, и паузы тянулись так же долго, как рекламные.

Когда в школе начались летние каникулы, Энджел познакомила Мэри Луизу и меня с Бо и Хоуп из «Дней нашей жизни». Эта мыльная опера, ее любовный сюжет позволял мне на часок забыть о моей потере, пока я впитывала их уроки: любовь желанна, любовь причиняет страдания, любовь – это секс. Я воображала Робби и меня, сплетение наших тел и душ…

Мое увлечение мыльной оперой длилось примерно месяц. Когда же термометр показал сто градусов по Фаренгейту, папа, уйдя пораньше с работы, зашел за мной к Мэри Луизе. Он мимо нас смотрел на экран телевизора, где любовники сливались в страстном поцелуе.

Брови папы сначала взлетели вверх, потом он нахмурился.

– Я хотел пригласить тебя поесть мороженого, – сказал он.

Папа должен был подразумевать, что приглашение касается и Мэри Луизы, но он слишком разозлился и проклинал ее за выбор фильма. Она это поняла и замерла на месте. Я потащилась следом за ним к фургону мороженщика и дулась всю дорогу. Молочный коктейль с клубникой не исправил моего настроения.