Одна среди людей - Анна Сахновская

Двери Марчмонт-Хауса, имения семьи Джона, открылись для меня быстрее, чем я думала. Помолвка не заставила себя ждать. Однажды служанка доложила, что сэр Джон Хьюм Кэмпбелл прибыл с визитом. Я знала, что рано или поздно это случится, но ничего не предпринимала, чтобы предотвратить событие, которое, как я и предполагала, разрушило его жизнь. Эгоистка. Мелочная, гадкая, низкая эгоистка. В голове только мысли о себе и ни капли о нем. Жажда быть рядом с кем-то, кто сможет стать мне сыном, которого я когда-то потеряла, жажда почувствовать пульс жизни в последний раз перед смертью. Предчувствие смерти обострилось, хоть я никак и не могла понять отчего. Я хотела быть смертной и чувствовать жизнь одновременно. Страх смерти переплелся со страхом остаться навеки среди людей, и чего я боялась больше, еще предстояло осознать. Но страх смерти сильнее всех остальных страхов, вместе взятых, сильнее природы и превратностей судьбы, сильнее меня и любого из людей. Я капитулировала, сказав Джону «да».

Невозможно совладать с желанием стать смертной и боязнью этого нового состояния. Что-то должно было победить. Страх прикрылся материнским инстинктом. Но как можно было спать с человеком, к которому я изначально относилась как к сыну? Предательство идеалов любви, ложь в каждом слове. Я не любила Джона и не хотела делить с ним супружеское ложе, но согласилась пойти на это преступление. Уйти теперь будет не просто. Я снизила свой возраст до двадцати трех, однако маменька не поверила. Слишком умной оказалась я для столь юного возраста, а притворяться глупенькой простушкой не хотелось. Джон осмелился пойти против матери, предложив мне руку и сердце. Мой воображаемый сын стал ближе.

Свадьба в Марчмонт-Хаусе собрала весь свет Бервикшира. Местные газеты окрестили меня «невестой столетия», настолько мне удалось затмить всех своей красотой. Мы танцевали: я – как древнеегипетская богиня Мерет или греческая Терпсихора, он – как Вацлав Нижинский, даже лучше. На миг мне показалось, что я влюблена. Танец увлекал в бездну безумия. Звуки волынки вселяли изначальную вселенскую страсть. Люди вокруг виделись первобытными дикарями, нацепившими маски. Волынка затихала, сменяясь ритмичным стуком барабана откуда-то из головы. Неистовые пляски гостей извивались змеями и плели вокруг нас сеть, из которой невозможно выбраться. Я плохо знала шотландские танцы, но атмосфера веселья и пьянящей радости, захватила меня в поток, увлекая в неизвестность. Движения сотен тел вокруг, музыка, крики, хлопки – а в центре стояла я, переполненная чувством сопричастности к чужим и далеким шотландцам, что стали на мгновение ближе и понятней. Они просто люди, такие же, как и везде, как и 400 лет назад там, в Великом Московском княжестве, успевшем превратиться в Российскую империю. Я дышала глубоко и часто, я смотрела только на Джона. Наши глаза встретились. Что я почувствовала? Сильную материнскую любовь или все же страсть, которой напоил танец? Не знаю, но чувство влюбленности на миг появилось между нами, и, прильнув к мужскому телу, я полностью отдалась воле чувств. Легкий поцелуй пробил дрожью насквозь, и только танец не давал мне уйти от реальности. Дикарские маски плавно сменялись лицами людей, барабаны вновь превратились в волынку. Язвительный прищур маменьки не ускользнул от меня, ну, да ладно – главное, что Джон счастлив.

Кажется, со дня свадьбы прошло полгода. Маменька всерьез озаботилась будущим Джона. Не пристало молодому серьезному человеку только и делать, что танцевать.

«Его безмозглая развратная женушка только и знает, что потакать пустым желаниям, – говаривала она своим подружкам, – надо спасать мальчика, иначе что с ним будет? Ладно она – сирота с кучей денег. Ей неизвестно, что такое семья, строительство семейного будущего, хранение домашнего очага. Слишком легко все досталось. Даже мужа заполучила, танцуя. Вот она потанцует с ним год-другой, а потом бросит, помяните мое слово. А ему-то что делать? Всю жизнь танцевать нельзя, надо подумать и о семье. Не об этом недоразумении, а о настоящей крепкой семье. Дорогие мои, помогите, умоляю! Есть ли возможность устроить Джона куда-нибудь? Может быть, в Лондон или в Эдинбург? Куда-нибудь, но подальше от этих балов и танцев, чтобы он смог образумиться и увидеть змею, которую пригрел на груди. Спасите моего мальчика!»

Спасение не заставило долго ждать. Не буду скрывать, наша жизнь с Джоном походила на один бесконечный праздник. И надо признать – я действительно потакала его желаниям. Но не от безмозглости, как могло показаться со стороны любящей матери, а от действительно большой сильной любви, которою я испытывала, и от глубокого разочарования в жизни, людях и всех этих бесконечных делах, отдалявших человека от первобытной близости к природе, что, как мне казалось на тот момент, была единственным достойным смыслом жизни. К чему дела и гонка за несметными богатствами, если в конце человека ждет смерть? Доски под спиной и полтора метра землицы сверху – вот итог любой жизни, какой бы она ни была. Самые смелые и благородные герои, самые дерзкие и жестокие преступники, одинокие дамы в замках, многодетные крестьянки в лачугах – всех их ждал один и тот же конец. Тогда к чему ссоры и ругань по мелочам, если можно наслаждаться друг другом – в танце, в разговорах о чем-то возвышенном и прекрасном, в трогательных письмах и чувственных стихах. Именно там крылась жизнь – чистая, незапятнанная. Я жила так весь девятнадцатый век и продолжала жить в двадцатом. Но, если честно, чувство легкой горечи оседало на языке даже после самых головокружительных танцев.

Смертные не могут жить в вечном празднике. Им требуется работа, деньги, страсть, скандалы, терзания и мучения. «Если не будет мучений и страхов, они все покончат с собой, потому что потеряют смысл жизни», – думала иногда я, осматривая очередных гостей на званом ужине. В Джоне этого не было. Он любил танцевать, гулять по тенистым аллеям, играть в теннис и крокет, ездить на поезде, кататься верхом, слушать веселые истории и быть наедине со мной. Его наивный и слегка отсталый взгляд на жизнь, по мнению маменьки, был не чем иным, как наслаждением жизнью. Джон никому не завидовал, не мечтал еще сильнее разбогатеть, не думал, что может потерять унаследованное – он был инопланетянином среди людей, зажатых в тиски условностей и придавленных своим положением в обществе. Большой ребенок – вот определение, которое подходило ему. Увы, это качество часто считалось негативным, да и сейчас в веке XXI, его не жалуют, но и тогда, и теперь умение быть ребенком, который способен удивиться рассвету и закату, способен увидеть новое в самых обыденных вещах, является редким, почти исчезающим качеством. Я была счастлива, что могла танцевать и общаться с простым открытым разумом. У меня так давно не было этой возможности, что я делала все, чтобы мы проводили вместе как можно больше времени. Маменька ревновала, и правильно делала. Я смотрела на Джона и видела сына, которого давно лишилась. Того маленького мальчика, что играл со мной в горнице, что лез на ручки, плакал при падениях и чей последний взгляд увидел меня.

Предчувствие, что расставание с Джоном будет тяжелым, не оставляло. Конечно, мы расстанемся – это закон, по которому живут все. Однако в моем случае он приобретал жестокость и обреченность. Мне приходилось покидать всех, кто был хоть сколько-нибудь дорог. Покидать добровольно, зачастую причиняя людям страдания и боль. Оставлять всех в замешательстве, гневе и ненависти по отношению ко мне. Я проклята сотню раз. Меня преследовали, пытали, убивали. Но не было другого выхода – никто не был в состоянии поверить в мое бессмертие. Единственный, кто поверил, был один католический священник, сразу предложивший обряд изгнания дьявола. Услышав, что он так и не помог мне, священник усомнился в правильности его проведения, и после долгих и мучительных уговоров я согласилась пройти обряд еще раз. Но ничего не произошло. Отец Фредерико ни разу не видел ничего подобного. Все, что мне осталось тогда – быстро ретироваться, чтобы не быть записанной в дьяволицы.