Реаниматолог. Записки оптимиста - Владимир Шпинев

В этот момент врач несколько расслаблен, пациенты получили свои назначения, и им не было нужды отвлекать доктора от написания дневников, и между строк у нас появляется время поговорить за жизнь, обхаять власть, вспомнить былое. Но поскольку я человек немногословный, лишь поддакивал и старался поддержать разговор. А ему нравилось поделиться воспоминаниями, и надо сказать, ему было что вспомнить.

В тот вечер он снова вспомнил о своих приключениях в Аяне, в эти моменты глаза доктора загорались, жестикуляция становилась особенно активной, голубой, тряпичный, не накрахмаленный колпак стремился наползти на лицо, и он его привычным движением левой руки, не снимая, сжимал в кулак и одергивал назад.

– Представляешь! Я когда практиковал в Аяне, к концу дня ко мне пришел мужичок, половина сушеного и сморщенного лица разгладилась от флюса. Зуб под железной коронкой сгнил и воспалился. О лечении в тот момент не было и речи, как ты помнишь, я вообще не стоматолог и о зубных болезнях знал смутно. А поскольку в тот момент я был единственным хирургом, стоматолог убыл в неизвестном направлении, а зубы, как ты знаешь, упорно не желают болеть в подходящий момент, меня заставили самому заниматься этими пациентами. А им и деваться-то было некуда, не летать же на самолете до ближайшей стоматологии. Да и, по большому счету, большинство проблем в то время решалось максимально просто – удаление, но иногда и лечение на машине с веревочным приводом. Я хотел было откреститься от этого не совсем моего дела, сказав, что понятия не имею, какими инструментами нужно пользоваться и как лечить. Но руководство больницы махнуло рукой, дескать, не мешай, иди работай. А на следующий день вертолетным транспортом мне доставили справочник по стоматологии.

И вот сидит этот мужик на стертом от времени и пациентов стоматологическом кресле, раззявил рот, я увидел, что среди малого количества оставшихся, пожелтевших от времени, табака, плохой зубной пасты, торчит коренной зуб на верхней челюсти, покрытый коронкой. Отечная десна обволокла больной зуб, постучав по нему, было ясно, что здесь даже светила стоматологической медицины решили бы, что этому органу здесь не место, он отжил свое и требует захоронения. Обезболил новокаином, отделил отечные ткани от мертвого зуба, схватился щипцами, расшатал и дернул. Что-то там внутри необычно хрустнуло. Мужик замычал, сплюнул смесь крови, слюны и костной крошки в ржавый лоток.

«Вот зараза», – вырвалось у меня. Дальше удаления зубов я прочитать не успел, а в лунке торчало три обломанных на разных уровнях корня, и их необходимо было удалить.

А место такое, что щипцами и не ухватишься, под каким бы углом я ни пытался залезть. И тут из моего подсознания всплыл рассказ Чехова. Самое интересное, что я не фанат всяких там классических рассказов, Чехов мне нравился, так, изредка почитывал, но без фанатизма. И уж не знаю, как так получилось, что в голове прозвенела строчка из «Хирургии»: «– Было б мне козьей ножкой… – бормочет фельдшер. – Этакая оказия!»

«Козья ножка, козья ножка» – стал выискивать я похожий инструмент, не знаю, почему я так решил, но в тот момент именно козья ножка и могла помочь пациенту.

Ты будешь смеяться, но я ее среди всех инструментов нашел, она и похожа на эту самую козью ножку. А уж как удобно ею было выкорчевывать эти самые корешки, они точно пробки вылетали под нажимом инструмента, работает как гвоздодер.

Вот так Антон Павлович мне тогда помог…

Засиделись как-то с пожилым доктором допоздна в ординаторской, просто болтали, без какой-либо жидкости.

Я вот только тогда обратил внимание, что он до сих пор читает и оперирует без очков, а движения у него не старческие, а стремительные, уверенные. Вот правда, с одной стороны хирург, получает кучу болячек, а с другой – если он действительно постоянно практикует, не сидит в поликлинике, а режет, режет, режет, не дожидаясь перитонита, то разум, мышцы, скорость мышления остаются пластичными и быстрыми на долгие года. И когда его ровесники сидят на лавочках и курят, такие, как он, работают, оперируют, спасают, и в этом их вся жизнь, без этого они быстро чахнут.

И вот сидим мы вместе, и тут он давай вспоминать свою молодость:

– Где-то в году восемьдесят первом я уже лет пять проработал хирургом в нашем поселке, и тут мне захотелось пролезть в ординатуру. Без проблем меня приняли, но с условием, что я месяц поработаю в одном поселке. Я был молод, мне все было интересно и не важно было то, что в этот самый поселок отказались все ехать. На маленьком «АН-2», в мае месяце я вылетел и приземлился на берегу Охотского моря, а аэропорт был и не аэропорт даже, а просто обсыпанная гравием дорожка, и рядом будка, ну типа вокзал. Я-то думал, что будет тепло, но по выходе, меня ошпарил промозглый ветер, я попытался согреться в здании вокзала, но куда там, ветер со свистом рассекал между иссохшими досками. Час, два, никто меня не встречает, летчики уже советовали идти самому, всего-то десять километров по тайге, но я как-то не решился. Все уже уехали, летчики улетели, а я сидел, продрогнув до костей, но машина «Скорой помощи» все же забрала меня.

Поселок Аян, зажатый между двумя заливами, и позади высоченные, покрытые снегом горы. Всего пара тысяч населения, домики, бараки, дизельная эл станция, дававшая свет ровно до двадцати трех часов, гидрометеостанция, дававшая примерную погоду. Природа великолепная! Кедр, сосна, океан, запахи тайги. Как-то меня коллега вывез за голубицей, марь в распадке между двумя здоровенными сопками, я такого не видал – все синее, ягода размером с ноготь взрослого человека, ох и вкусная, зараза! За полтора часа совками мы нарвали полные короба, мотоцикл с переполненной коляской просел под нашей тяжестью, и еще и на спину мне закинул рюкзак с ведром, медленно мы выбрались в поселок. Они с этой голубицы делали варенье, вино, просто замораживали, ели.

Рыба, ах какая там рыба! Как-то мне показали на косяк мелкой рыбешки, вот прям все море серебрилось, эту маленькую рыбку выкидывало на берег, и люди выходили и ведрами начерпывали. Дома солили, потом в длинных сараях вялили, а под этими самыми сараями шла труба на шестнадцать, снаружи печь, и дым проникал в сараи, где здоровенными рядами висела продетая через глазницы провяленная рыбка. Неделю устраивали ей газовую камеру, дым через доски потихоньку клубился, восхищая округу невероятным ароматом. А рыбка какая получалась – ммм, это просто что-то невероятное – нежная, с дымком. Такую рыбу сразу контейнерами отправляли партийным боссам как деликатес, недоступный обычному люду.

А еще там ловили кету, горбушу и в большущих чанах солили. Ее еще в Великую Отечественную отправляли на фронт.

В этот поселок ссылали диссидентов, врагов народа. Однажды я принял одного такого. Нормальный мужик, спокойный, на лице не написано, что он враг народа, я ему вскрыл гнойник, написал больничный и отправил домой. Через день ко мне пришли кагэбэшники и, предъявив «корочки», стали обвинять в том, что я оказал помощь человеку, которому нельзя давать больничный, и вообще, таких нельзя лечить. Но я лечил всех. Да и, честно говоря, настоящей работы было немного – прооперировал аппендицит, грыжу там, ну и, пожалуй, глобального больше ничего не было. Гнойники, абсцессы, флегмоны не в счет. Но что меня вымораживало – это то, что мне приходилось лечить зубы, ну как лечить. Приходит мужик, зубы гнилые. Что с ним делать? Драть я не умею, посоветовали по телефону – ты поковыряйся в дупле, вычисти все, что можно, а потом доктор приедет и выдерет. А доктор так и не приехал, зато мне на вертолете из соседнего поселка выслали книжку про то, как правильно драть эти самые зубы. Я и драл, руки, честно говоря, тряслись, но драл.